Аквариум

Барри. Есть такой фильм: маленький мальчик утверждает, что может пропукать «The Star Spangled Banner».[36] И даже получает четверть доллара в качестве задатка, но результат все равно больше похож на шум двигателя.

Джун. Да. Я тоже видела этот фильм. Только, кажется, мальчик должен был пропукать что-то из «Кармен». Не гимн.

Барри. Ладно, читаю дальше. Не терпится узнать, чем все закончится. Даже если мне, как говорили прежде, на сердце ляжет камень.

Джун. Так и теперь говорят.

Барри. Только в насмешку.

Джун. Ладно, я жду. Только старайся поточнее подбирать слова.

Барри. Постараюсь. По возможности.

Джун. Ну, читай дальше.

«…В тот же вечер я посмотрела спектакль еще раз и договорилась с труппой и хореографом об интервью. Условились встретиться на следующий день в баре на Коламбус-серкл. Они обещали принести с собой фотографии. Потом мы расстались. За девушкой, ее звали Клэр, заехала подруга, а трое мужчин вместе пошли к метро.

Боюсь, ты догадался, какое меня преследовало желание. Причем на этот раз дотерпеть до дома я не смогла: остановила такси, села позади водителя, попросила его ехать кружным путем, а сама, продолжая заинтересованно смотреть в окно, засунула руку под платье и сделала то, чего мне хотелось. Прежде чем кончить, я опустила стекло (машина была старая) и подставила лицо ночному воздуху. Было начало марта, одна из первых теплых ночей.

Наверное, таксист удивился, получив на чай десять долларов. Но мне такая такса показалась оправданной — ведь я-то посетила передвижной отель с почасовой оплатой. Вернее, с поминутной.

Но безумнее всего то, что я была на сто процентов уверена: Калим знает о моем поступке сейчас, в данный момент. И наслаждается этим. И я тоже испытываю наслаждение, оттого что он знает.

Когда на следующий день в больнице француз спросил: „Как ты вчера доехала?“, я ничего не ответила. Только посмотрела ему в глаза. Он улыбнулся.

Беседа с труппой получилась живой и веселой. Кристофер, хореограф и автор спектакля, был умен и обладал хорошим чувством юмора, но вскоре я осознала, что в разговоре участвуем только мы вдвоем. Остальные перешучивались или молчали. Отточенные формулировки Кристофера отлично подходили для цитирования, фотографии оказались вполне качественными. На них танцоры выглядели свободными, спокойными и сексуальными.

Когда я выразила желание поговорить с кем-нибудь из труппы о жизни танцора в Нью-Йорке, Калим тоном, не допускающим возражений, предложил: „Со мной“.

Ожидая его, я с утра вычистила квартиру, забила холодильник шампанским, вином, пивом и водой, а вернувшись от отца, зашла в массажный кабинет. Там работали китайцы — используя какое-то странное приспособление, они массировали тело прямо через одежду. Я надеялась, что мне станет легче, но напряжение только возросло. И я с трудом держала себя в руках, пока шла домой с букетом цветов, который хотела небрежно сунуть в какую-нибудь банку и оставить на подоконнике в кухне, будто кто-то принес мне его, а у меня так и не дошли руки подыскать цветам более подходящее место.

Потом села и стала ждать. И когда через несколько часов он позвонил и извинился за то, что не пришел, я была уже пьяна.

Сейчас я думаю, что он с самого начала затеял со мной игру в кошки-мышки. Сознание того, что он обвел меня вокруг пальца, должно было выбить почву у меня из-под ног, но и одновременно странным образом возбудить.

В ту же ночь он явился. Я уже давно спала. Было три часа ночи, и я страшно перепугалась, услышав звонок в дверь, потому что в голову лезли только какие-то ужасы: авария на дороге, угроза взрыва ядовитого газа или кто-то из больницы приехал за мной, потому что отец при смерти. Испытав облегчение — это ведь просто Калим — и находясь еще под воздействием вечернего возлияния, я так и не успела снова замкнуться и сжаться. Я впустила его.

И вот он сидит передо мной, широко расставив ноги, и смотрит на меня. Я объяснила, что для интервью я слишком пьяна и слишком хочу спать, но он сказал:

— Поэтому-то я и здесь.

Кажется, я ничего не ответила, но точно не помню. Я опять погрузилась в какое-то смутное состояние безволия и тоски одновременно, хотя, казалось бы, одно исключает другое (тоска — это ведь разновидность воли). Мне и сейчас еще страшно подумать, на что я тогда была похожа. Взгляд, без сомнения, сонный и мутный, и, будь у Калима склонность к поэтизации реальности, я непременно представилась бы ему в виде каши с глазами. Но мне не было стыдно. Я и вправду превратилась в кашу.

Думаю, он произнес что-то вроде:

— Сейчас мы сделаем то, чего ты хотела в театре. — А потом добавил: — Раздевайся.