Аквариум

— Это вы? Барри из Берлина?

— Да! — гаркнул я, вставая во весь рост.

Мне стало страшно. Я подумал, что она надает мне пощечин или закричит: «Лучше бы вы никогда не приезжали сюда!» Мать Шейри имела право. Я стоял с черными от земли руками и испачканными коленками, не произнося ни слова. Вдруг женщина повернулась и зашагала прочь, к выходу. Но через несколько шагов вновь изменила направление и двинулась ко мне. Она шла так быстро, что у меня не осталось времени на размышления.

Остановившись прямо передо мной, она посмотрела мне в глаза. Я затараторил без остановки, объясняя, что этот негодяй посадил на могиле розовый куст, мне пришлось выдернуть его и засадить дыру анютиными глазками, хотя я понятия не имею, как их следует сажать, ибо никогда не занимался садоводством, но я, мол, старался изо всех сил и надеюсь, что цветы приживутся. Я говорил и говорил, а мать Шейри молча смотрела на меня.

— Не хочу вас здесь видеть, — произнесла она, по-прежнему не сводя с меня глаз, когда я закончил свою тираду.

Я не ответил. Не знал, что ответить. То есть знал, конечно: я, дескать, имею право тут находиться, и она не должна меня прогонять. Но мне не хотелось становиться между ней и ее покойной дочерью.

— Чего вы хотите? Вам полегчало, оттого что вы приехали?

Голос ее звучал сухо и хрипловато, словно она впервые заговорила после долгого молчания.

— Не знаю, — признался я, ощутив в горле ком. Вдруг заболели глаза, по телу пробежала дрожь. Но я не двигался с места.

Она первой отвела взгляд. Сделала движение, словно собиралась уйти, но, не закончив его, выпрямилась и подняла голову. Глядя не на меня, а куда-то вдаль, поверх могил, но обращаясь именно ко мне, сказала:

— Санди была бы рада, что вы наконец приехали.

Я издал какой-то ужасный звук — взвыл по-волчьи или по-собачьи, — не контролируя себя. Из глаз полились слезы. Я ничего не видел. Закрыл лицо руками и почувствовал, что Аннергет меня обнимает. Она прижала меня к себе, мои локти уткнулись ей в грудь, и вздохнула:

— Я не имею права вас прогонять.

Мы сидели в ее покосившемся от времени и ветров домике. После того как я снова пришел в себя, а два последних кустика анютиных глазок заняли свое место, Аннергет привела меня домой, усадила на диван, сварила кофе и заставила рассказать все, что произошло в моей жизни со времени аварии. С тех пор как я очнулся в клинике и до выписки, включая окончательный, не слишком страшный диагноз и необходимые реабилитационные мероприятия.

— Пару раз я подумывала съездить в Тюбинген, — вдруг прервала меня Аннергет, — но не понимала, зачем мне это нужно. Чего я больше хотела — ударить вас или утешить? Я сама не знала. И поняла бы, только на самом деле приехав.

Мне показалось, что я снова заплачу, но на этот раз удалось взять себя в руки. Я продолжил, а когда добрался до визита Шпрангера и Лассер-Бандини, она заметила:

— Они и ко мне явились, но я вышвырнула их вон. Бог не может требовать от меня, чтобы я простила этого типа.

— Вы верите в Бога?

— Теперь да. Поневоле.

А потом сама стала рассказывать:

— Я всегда знала, что рано или поздно детей придется отпустить, и готовилась, только вот представляла себе это совсем не так. Отпустить же детей из жизни, навсегда, — невыносимая тяжесть. Теперь я и этому научилась. Пришлось. Каждый день хожу на их могилы: Бертрам похоронен на том же кладбище. Я часто разговариваю с ними. Мне казалось, что розовый куст — подарок Матиаса. Если бы я знала, что его посадил убийца, сама бы его вырвала. — Аннергет замолчала, глядя на свои колени. Потом предложила: — Переночуйте здесь. Б комнате Санди. Пожалуйста.

— Последние два дня были, наверное, самыми счастливыми в ее жизни, — проговорила Аннергет, держа меня под руку.

Мы прогуливались по узкой дорожке, которая вела через лес и поле к автомагистрали.

— Помню, она так громко закричала, что сперва я решила, будто с ней что-то случилось, но потом вихрем слетела вниз с возгласом: «Он позвонил! Мама, я ушам своим не верю, он позвонил!» Санди чуть не свалилась с лестницы от радости, она была влюблена. Мне даже пришлось ее успокаивать, так она разошлась. Думаю, она впервые влюбилась по-настоящему.

Я ничего не ответил. Прижал к себе ее ладонь, молча глядя вперед. Мы прошли еще несколько метров, и только потом мне удалось произнести:

— Со мной было то же самое.

Мы уже приближались к мосту, когда она сказала:

— Люди всегда все опошляют. Самое хорошее и самое плохое.

— Да, — согласился я. — Нужно родиться поэтом, чтобы удержаться от пошлости.

— Когда умирает единственная любовь или дочь, поэтам приходится ничуть не лучше, чем нам.

Пройдя под мостом, мы двинулись в обратный путь. Я узнал место: мы проезжали здесь с Шейри на мотоцикле.