Позже я стала сомневаться, существовала ли вообще эта Каролина Андерсон. Когда Сеппо вернулся в Финляндию, из него слова клещами было не вытянуть. Он больше ни о чем не рассказывал и сам ничего не спрашивал.
Я подошла к письменному столу Сеппо и открыла верхний ящик. Там аккуратной стопкой в хронологическом порядке лежали комиксы про Тинтина[7]
. Во втором ящике было полно мелочи, зажигалка с голой девицей и старые фотографии.Я стала рассматривать фотографии. На первой мы были с Сеппо еще совсем мелкие, в красных колпачках. Мама сшила нам на Рождество костюмы гномов с огромным количеством бубенчиков. Мы в них вздохнуть не могли без того, чтобы они не звенели. Мама даже пыталась уговорить меня надеть этот костюм на рождественский праздник в школу, говорила: «Подумай только, ты войдешь, звеня, и все сразу повернутся и скажут: какая же у тебя замечательная мама, как она здорово все придумала!» — но я наотрез отказалась.
На другой фотографии мы всей семьей в Альпах. Улыбки до ушей. Это было турне по Австрии. Мы всю дорогу пререкались. Самая отчаянная схватка произошла уже под конец путешествия.
Мы не поделили книжку, и Сеппо изо всех сил ударил меня в нос своим маленьким жалким кулачком. Я стукнула его по голове «Сказками матушки Гусыни», там еще на обложке была такая странная гусыня с длинной-длинной шеей и кружевным чепчиком на голове. Угол книжки угодил Сеппо прямо в глаз. Он зажал глаз ладонью, сполз на пол машины и заорал, как резаный поросенок.
— Ну вот, теперь наш мальчик останется без глаза! — закричала мама с переднего сиденья. Мимо проплывали Альпы, вокруг стелился печальный туман, Сеппо выл и качался взад-вперед, а я смотрела на папу. Он был где-то далеко-далеко, словно сидел за рулем трактора в поле, с сигаретой во рту, а в воздухе дым, гарь и щемящее чувство быстротечного счастья.
— Что ты здесь делаешь?
Сеппо стоял у меня за спиной, задыхаясь от ярости. Я с быстротой молнии сунула фотографии обратно в ящик и закрыла его.
— Какого черта ты здесь делаешь? — повторил Сеппо.
— Размышляю.
Я села на кровать и сжала колени.
— Какие, на хрен, размышления могут у тебя быть в моей комнате?
Сеппо бросил в угол кожаную куртку и стал стягивать ботинки. От него пахло табаком и апрелем. Щеки у него раскраснелись.
— Я просто смотрела фотографии… чего мне еще было здесь делать?
— Как тебя вообще сюда занесло?
Я уставилась на него, раскрыв рот.
— Ну ты даешь… я, знаешь ли, ожидала более теплого приема. А ты тут разорался, как ненормальный! Что-то не так? Сходил бы к врачу.
— Сама иди. Дура!
Я залилась истерическим хохотом. Сеппо уставился на меня:
— Чокнутая.
Носки были ему слишком велики и волочились по полу.
— И слезь, на хрен, с моей постели, — крикнул он.
— Иди, сядь со мной рядом. Или боишься?
— С чего это вдруг? Тоже, придумала.
Он встал передо мной и прищурил глаза.
— Ну давай!
Я растянулась на одеяле, как кошка, объевшаяся сметаны, и соблазнительно улыбнулась. Неожиданно он переменился в лице, схватил меня одной рукой за волосы, а другой за локоть и стал стаскивать на пол. Повалив меня на пол, он победно уселся на мне верхом, прижав мои запястья к полу.
— Да чтоб я… такую пигалицу в два приема не уложил? — пыхтел он.
— Что здесь происходит?
Мама стояла в дверях руки в боки, словно командир. Сеппо отпустил меня. Я села и попыталась привести себя в порядок.
— У девки совсем крыша поехала, — бросил Сеппо.
Я снова засмеялась. Мне было приятно, что мне удалось его разозлить.
— Идите-ка лучше за стол, — сказала мама.
Мы уселись за стол.
— Сеппо теперь работает на лесопилке, — объявила мама, сияя от гордости.
— Ну и нечего об этом орать на каждом углу, — сказал Сеппо.