Аквилея

Мы всё думаем, что нужны Ему какими-то особыми, ломаем себя под чужие образцы, тянемся к каким-то дальним целям. Я вот, смешно сказать, во снах, в неотвязных снах карабкаюсь на какую-то Гору, мечтаю дотянуться. Маски, сплошные маски праведников или грешников, как в театре. А мы Ему нужны — живыми и настоящими, потому что такими Он нас сотворил, такими хочет видеть. А маски — наших рук изделие.

— Как ты думаешь, зачем Он приходил? — не в лад перебивает он ее.

— Ты спроси Константа, это по его части, — отвечает она с усмешкой, — он же нам и говорил много раз. И Павел писал, что ради искупления наших грехов. А я так думаю, по-простому, мой маленький ответ для самой себя, — чтобы нам никогда не было одиноко, даже не пороге смерти. Что бы мы ни принесли Ему в молитве, он ответит нам «да, и со Мной такое было».

Он… ты знаешь, я много думала… и говорила с Ним. Ему с нами — интересно. Интересно и немного непонятно. И чтобы понять, почему мы такие, Он сам прошел нашим путем. И мы, христиане, мы просто первые, кому это открылось. Все, что Он мог — сделал. Стал одним из нас, вкусил унижение, боль, предательство, разлуку и смерть. И мы с тех пор никогда не бываем одиноки. Вот, собственно, и вся суть нашей веры.

— А церковь? — он недоуменно вскинул голову.

— А церковь, империя, театр, словесность, архитектура — это всё наша игра. Важная, нужная игра. Летом дети на песчаном берегу строят города — но ни одному из них не достоять до завтрашнего утра. И мы строим всё это, и у нас это всё рушится, утекает сквозь пальцы… империи, церкви, государства, общины — важное, нужное, нам без этого никуда. И мы иногда приглашаем Его посмотреть, как мы играем… или даже поиграть с нами вместе.

— Так это всё — зря? Лишнее?

— Да что ты! Дети никогда не играют зря. Их городам не устоять, — но то, чему они научились, навсегда останется с ними. Так и мы учимся, а Ему интересно нас учить. И Он по-прежнему не всегда может нас понять, а мы стараемся объяснить. И сами учимся протягивать руку и создавать прекрасное, делиться с другими. Пропустить сквозь себя невечерний, негаснущий свет… Свет Его, а остальное — игра.

— Лучшие из нас — как стекло. Пропускают свет, они отдают его — и так сохраняют своим.

Солнце скрылось за платанами, сразу потянуло холодом, а Феликс вспоминает руки Константа, в которых переливается солнцем блистательный кубок тонкого стекла…

— Хорошо ты говоришь…

Ночь падает на восточные дивные страны, на убежище мятежников в Иудейских горах, на улицы и дома Иераполя и Авкилеи. Ночь, прохладная и чистая, подводящая итог дню седьмому. Дню радости и свободы, дню, когда может человек уподобиться Богу и что-то поправить в Его творении — или в себе самом. А может не уподобиться. Как сумеет, как захочет человек.

Разные и настоящие — они скоро погрузятся в сон. И подходит к концу эта книга. И сон в ней перепутался с явью, как фантазия перепуталась с фактами, история с вымыслом, прошлое с настоящим, а герои — с автором.

Но осталась одна глава: вершина Горы, итог пути, последний шаг.

Эксод. Свобода.

— И это всё? — спросил ее Старец… а может быть, уже и не старец… с мягкой улыбкой. Его лицо менялось на глазах, как поверхность моря — и древняя мудрость сменялась мальчишеским задором, юношеской пылкостью, строгостью зрелого мужа и старческим пониманием, и снова горела детская искра в глазах, начиная танец превращений.

— И это — всё? — повторила она, сама не зная, зачем.

— Да, — ответил он, — Паулина-Эйрена-Шуламит, ты свободна.

И не стал уточнять, от чего. Уже и не нужен был этот ответ.

Разгорался рассвет, разливалась по востоку нежная бирюза, стали выплывать из мрака очертания мира, и что было страшным, оказывалось прекрасным. Солнце, еще не взойдя, преображало мир, как печать преображает глину, и расцвечивало его, как красильщик — полотно. Так было написано в одной древней книге о том, кто много страдал, имя ему — Иов.

Вспыхнула вершина соседней горы, а следом ударил в глаза первый луч светила, еще неяркий, так, что можно глядеть ему прямо в глаза.

И вдруг она поняла, что изнурительного полдня уже не будет. Аисты завершили свои кочевья, опустились на траву у прохладной реки. Потоки воды и струи песка промчались по гористой пустыне и смыли следы на разноцветных ступенях. Рыбы первобытных морей уплыли от обернувшихся холмами кораллов. Смуглые люди отпустили своих мертвецов, и глазницы их больше не повернуты к Горе.

И ей больше некуда спешить, нечего больше искать, не в чем оправдываться. Несколько шагов до самой вершины, можно перемахнуть не шагом — пружинистым бегом, не чувствуя ног. Тяжести не было. Не было вины. И не было мрака. И девочки рядом, девчушки-девчонки, к которой она так привыкла, не было рядом. Она приняла, согласилась: это — часть меня, мне без нее никуда.

— Так я пойду? — спросила она у Мальчишки-Старца.