Аквитанская львица

— Фридрих! Фридрих! — хрипло закричал он, оглядываясь по сторонам. — Выведи наших людей! Фридрих!..

Следующая турецкая стрела поразила грудь германского короля. Имя племянника оборвалось на выдохе. Двадцатидвухлетний Фридрих Швабский[9], исполинского роста, с огненно-рыжими волосами и бородой, метался тут же — среди погибающих соотечественников. Несмотря на шум, подобный разверзшемуся аду, он услышал своего дядю, одной рукой еще державшего уздечку, а другой вцепившегося в стрелу, торчавшую из его груди.

— Король ранен! — закричал Фридрих. — Король ранен!

А следом королевского скакуна, старого боевого товарища Конрада Гогенштауфена, ужалили сразу несколько стрел. Конь встал в последний раз на дыбы и замертво рухнул наземь, придавив истекающего кровью, потерявшего сознание седока.

Германской кровью в те часы обильно обагрились скалы, мертвые тела животных и людей все плотнее укрывали дно ущелья. И наконец, храбрые германцы дрогнули — не имея возможности отбиваться, получая стрелы в спину, они бросились кто куда по длинному, почти бесконечному ущелью в горах Дорилеи…

5

Пир закатили вскоре по прибытии гостей. Во главе стола восседал Мануил Комнин в пурпурном кафтане и его супруга Берта Зульцбах, грубоватая лицом немка, в золотом платье. Женившись на кузине императора Конрада Третьего Гогенштауфена, Мануил Комнин скрепил союз Германии и Византии. По одеждам хозяев и гостей было заметно, что консерваторы-греки, как и столетия назад, тяготели к золоту и пурпуру, тогда как европейцы предпочитали багрянец, лазурь и входящие в моду изумрудные тона. Но и те и другие обильно расшивали свои одежды драгоценными камнями и золотыми пряжками. Людовика и Алиенору посадили напротив друг друга: короля Франции — рядом с императрицей, королеву — рядом с императором. Стемнело по-осеннему рано, но тысячи масляных светильников превратили ночь во дворце в день. Пол гигантской трапезной залы, где собралось около двух сотен гостей, покрывали лепестки роз. За высокими расписными ширмами играли музыканты. Яства одно за другим прибывали на стол. Тут был не Париж и даже не Бордо, где все вкусности — сладкие, соленые и перченые — подавались одновременно. В Константинополе для каждого кушанья выделялось строго определенное время. Впервые французы отведали икры — черной и красной. Они даже не предполагали, что она может быть так вкусна! Что для «галлов», как их упрямо именовали греки, стало истинным открытием, — так это прибор, которого не существовало на пиршественных столах Парижа и Лиона, Пуатье и Бордо. За столом французы обходились ложкой и ножом. А это был удивительно удобный серебряный предмет, именуемый «вилкой» — два зубца так легко подхватывали любое кушанье, будь то артишок, паштет или кусочек жареного мяса. Руки гостей тотчас привыкли к византийским вилкам и уже не хотели с ними расставаться!

— Вы мне подарите пару таких приборов? — кокетливо спросила у императора Алиенора.

Ее широкие рукава открывали удивительно изящные запястья, стянутые тончайшим шелком. Это было весьма чувственное зрелище для мужских глаз! На пальцах королевы сверкали перстни, синие и алые ленты и широкие золотые нити переплетались с косами. Чувственная и яркая, она вся переливалась и сама походила на бриллиант.

— Я вам подарю все, что вы захотите, очаровательная королева, — не сводя с нее глаз, ответил Мануил.

О, она заметила, с каким восхищением он смотрел на нее! Император, как о нем упрямо говорила молва, умел ценить истинную женскую красоту! Людовик чувствовал себя скованно за императорским столом: ему все время казалось, что он сейчас сделает что-нибудь не так, и лукавые греки, щедро расточавшие улыбки и комплименты, втайне будут смеяться над ним и его товарищами. А еще ему не нравилось, какими взглядами одаривает его жену император, и тем паче, как смотрит Алиенора на красавца Мануила Комнина.

— А вот попробуйте это кушанье, — Мануил взглядом указал на одно из блюд, и тотчас на тарелке королевы оказались жареные ломтики мяса в белом соусе.

Алиенора даже закрыла глаза от удовольствия, так вкусно это было. Королева смаковала яство долго и с упоением.

— Тает во рту! Что же это, если не секрет? Позвольте, я угадаю. Это запеченные соловьи из ваших очаровательных садиков с фонтанами?

— Это лягушки из императорских прудов — нежнейшее мясо! — как ни в чем не бывало ответил Мануил, сам угощаясь тем же.

Алиенора сделала большие глаза, перестала жевать, но все же нашла в себе силы проглотить изысканное яство.

— Я обязательно привезу этот рецепт во Францию, ваше императорское величество, — не сразу проговорила она. — Все французы будут вспоминать вас добрым словом!

Ужин длился долго. И как приторно лилась льстивая речь греков — они то и дело высокопарно воспевали красоту французской королевы, что немало злило Людовика. Вся эта помпезность, насквозь пронизанная незнакомым ему этикетом, начинала действовать на нервы молодому королю франков. Особенно заливались толстопузые и луноликие вельможи с холодными глазами.