Аквитанская львица

Ему было бы горько и стыдно, если бы великий дух авантюризма не бушевал тайфуном в его душе. И потом — он был влюблен. А это чувство перевешивало все остальные. Карл де Мозе, преданный друг и опытный охотник, уложивший привезенного ими оленя, трубил не зря. Пайян де Фе приехал из города с вестью, что Людовик уже не один раз интересовался, где его жена и князь Раймунд, который должен был лично посвятить крестоносцев в положение, сложившееся за пределами Антиохии.

— Я думал, князь, — сказал Людовик, — что первым делом мы должны обсудить военную кампанию и только потом предаваться удовольствиям? Охотам, скачкам и пирам…

Раймунд пожал плечами:

— Как скажете, ваше величество, но я, в свою очередь, предполагал, что вы захотите отдохнуть с дороги. Или я был не прав?

Он-то как раз был прав. Все бароны, приплывшие с Людовиком на Святую землю, хотели несколько дней передохнуть. За их плечами был двухнедельный переход через Кадмские горы, равный походу Одиссея в подземный Аид, а то и переплюнувший его, затем томительное ожидание в Анталии, где все, горюя, зализывали раны, и недельная качка на кораблях в Средиземном море. Всем владетельным герцогам и графам без исключения хотелось передышки.

И только Людовик, к их общему неудовольствию, рвался в бой. Но короля Франции можно было понять — не на его баронах, а на нем и королеве лежала ответственность за все тяжелейшие страдания, выпавшие на долю крестоносцев.

Закончилось все тем, что Людовика отговорили торопить события. Было решено подождать несколько дней. Так хотелось знатным французским сеньорам мягкой постели, веселых охот, доброго вина и пищи. И конечно, любви: как с теми женщинами, которые выжили после перехода через анатолийские горы, так и с пламенными антиохийками, в которых перемешалось много восточных кровей — и сирийская, и армянская, и греческая.

Людовик поддался общим уговорам и решил отложить военный совет на несколько дней. Но эти дни, начиная с первого, грозили превратиться для короля в пытку. При дворе Раймунда говорили на французском языке, но это был окситанский язык. Язык Аквитании, Прованса, Лангедока, Тулузы. Раймунд и Алиенора, которые купались в родном наречии, так и сыпали провансальскими словечками и шуточками, от которых Людовику становилось плохо. Во-первых, он совсем не понимал, о чем они говорят, и это выводило его из себя, а во-вторых, не составляло великого труда понять, насколько ближе королеве ее дядя Раймунд, чем законный супруг.

Алиенора была просто на седьмом небе от счастья — все то, чего лишили ее в Париже, здесь было предоставлено королеве в полной мере. И Людовик, будучи гостем, никак не мог помешать ее поверхностному счастью. При дворе князя Антиохийского обреталась целая армия трубадуров, менестрелей и жонглеров, выписанных из Аквитании: они бренчали и бренчали на своих виолах и крутах, били в тамбурины, звенели цитрами, кувыркались и смешили народ.

Раймунд и сам оказался неплохим музыкантом и певцом — он то и дело услаждал слух королевы Франции песенками из репертуара своего отца и ее деда, Гильома Трубадура, которые, к восторгу Алиеноры, знал все наизусть. Как и песенки других трубадуров, с которыми Людовику, к его великому неудовольствию, выпадала возможность познакомиться лично.

Людовик готов был заткнуть уши и убежать прочь от этого балагана. Что, впрочем, он неоднократно и проделывал.

— Милый, куда же ты? — взволнованно спрашивала его жена. — Раймунд обещал нам спеть одну из песенок Серкамона. Она так хороша!

Алиенора даже обижалась, когда он под разными предлогами исчезал с их представления, которому не было ни конца ни края. Но, что хуже того, они и на охоту брали с собой виолу и тамбурин. Чтобы где-нибудь на опушке, рядом с подбитым оленем, под сенью молодой оливы и чистыми небесами Антиохии, наполнить кубки аквитанским вином и лишний раз побренчать по струнам.

«Южане! — с гневом думал про себя Людовик. — Неугомонное племя!»

Они и его то и дело зазывали принять участие в охоте-балагане, но, один раз прогулявшись с ними, Людовик более не желал подобных развлечений. Будет с него! Тем более что недобрые вести приходили с греческого берега. Из Анталии прибыл корабль, и королю сообщили, что оставшиеся крестоносцы обеспокоены своим будущим, их почти не кормят, а когда пришлют за ними суда, никто не знает. Но и эта новость никак не повлияла на настроения «переводящих дух» баронов, на королеву Франции, внимавшую песням трубадуров, и на князя Антиохийского, просто растворившегося в своей племяннице, нежданно-негаданно нагрянувшей в Святую землю.

Прошла неделя, как крестоносцы прибыли в Антиохию. Близился день военного совета, на котором должна была решиться судьба христианского и мусульманского Востока…

Накануне совета, вечером, к Людовику подошла княжна Констанция Антиохийская. Ее синее платье, расшитое золотом, было цвета ночи и далеких звезд.

— Вы чем-то озабочены, государь? — спросила она у короля.

Людовик, застигнутый врасплох, резко обернулся.

— Простите, княжна, я задумался. Озабочен — чем?