Аль Капоне: Порядок вне закона

Известность позволяла держать на расстоянии случайных людей, но могла сослужить дурную службу, поскольку и полиция, и конкуренты знали, где можно найти Аля Капоне. Когда он ночевал дома, с женой, то часто просыпался среди ночи с криком: ему снились кошмары, и Мэй приходилось менять влажные от пота простыни. В снах он видел, как сидит в ресторане, входят люди с автоматами, тра-та-та-та — и он лежит в луже собственной крови, продырявленный, как решето. Бывало, что такая ситуация потом воспроизводилась наяву, но Алю удавалось избежать гибели. Мэй считала, что он обладает даром предвидения и эти сны — вещие, позволяющие остаться в живых. Однако один повторяющийся кошмар заставлял Капоне терзаться сильнее всего: из реки извлекают два тела — женщины и ребёнка, и он узнаёт Мэй и Сонни... По негласным законам криминального мира сводить счёты можно было только с мужчинами — семьи ни при чём; но когда имеешь дело с такими чокнутыми, как Вейсс или Багз Моран, разве можно быть в чём-то уверенным? Аль как-то признался Ральфу, что хочет «завязать»: денег у него уже достаточно, сколько можно так жить — в постоянном напряжении, в страхе за себя и своих близких? Но «завязать» было не так-то просто: нужно уйти с поля боя победителем, иначе покоя не обрести.

Где бы Аль ни находился, он ежедневно звонил домой: либо сразу после пробуждения (то есть около полудня, поскольку ночь проходила в тайных совещаниях или разнузданных попойках), либо в обед (для Терезы и Мэй это был ужин). Обычно трубку первой хватала Мафальда, затем передавала её матери, и лишь когда Тереза наговорится с сыном, наступала очередь Мэй. Аль всегда мог определить по их голосам, ругались они сегодня или ещё не успели, и как истинный дипломат разряжал обстановку, пошутив с матерью и ласково поговорив с женой. Сына он тоже любил до безумия, и Ральфи порой огорчался, сравнивая свои отношения с отцом с отношениями между дядей и кузеном. От Сонни скрывали, чем на самом деле занимается его отец; в школу он, в отличие от Ральфи, не ходил — учителей к нему приглашали на дом. Но это было связано не только со страхами Мэй, что сына похитят, но и со здоровьем мальчика, остававшимся слабым. В особенности его мучили ушные воспаления, причинявшие сильную боль. Мастоидит — отвратительная штука: бедный ребёнок страдал от жара, плакал и не спал по ночам; Мэй тоже не смыкала глаз, и Аль, конечно же, не мог оставаться безучастным: он мужчина, он должен «что-то сделать».

По рассказам, чикагские доктора отказались лечить сына Капоне: не могли гарантировать счастливого исхода операции (неудача грозила глухотой) и боялись последствий. Оставалось ехать в Нью-Йорк. Поручив дела Джейку Гузику и своему брату Ральфу, Аль с женой и сыном в сопровождении нескольких телохранителей сел в поезд.

В Нью-Йорк они прибыли во второй половине декабря 1925 года и отправились в Гарлем, на Сент-Николас-плейс, в кабинет доктора Ллойда, согласившегося провести операцию за тысячу долларов. Антибиотиков тогда не было, поэтому врачу предстояло сделать небольшой надрез барабанной перепонки и ввести туда трубку для отвода гноя из среднего уха. Эта трубка потом сама должна была выйти обратно, а надрез — зажить естественным путём. Операция завершилась благополучно: муки Сонни прекратились, хотя левым ухом он теперь слышал очень плохо.

Удачная операция стала неплохим подарком к Рождеству. Аль Капоне отпраздновал его с семьёй, а потом продолжил пировать с друзьями. Ранним утром 26 декабря Аль и Фрэнки Йель со своими телохранителями находились в бруклинском клубе «Адонис», как вдруг туда завалились «белоручники»: Дик Лонерган по прозвищу Деревянная Нога, возглавивший банду Дикого Билла Ловетта, хотя ему тогда ещё не исполнился 21 год, и пятеро его людей. Дик был младшим братом Анны Лонерган, вдовы Билла Ловетта; ему ещё в детстве отрезало трамваем левую ногу, зато он быстро выхватывал пистолет правой рукой. Его семь раз арестовывали по делам об убийстве, но ни один свидетель не смог его опознать.