Алая буква

Так или иначе, Эстер Прин отстояла свое место в жизни. Благодаря прирожденной энергии и редким способностям людям не удалось полностью изгнать эту молодую женщину из своей среды, однако она была отмечена печатью, более невыносимой для женского сердца, чем клеймо на лбу Каина. Поэтому в своих отношениях с обществом Эстер чувствовала себя изгоем. Каждый жест, каждое слово, порою даже молчание тех, с кем она сталкивалась, подразумевали, а иногда и открыто говорили о ее отверженности и таком одиночестве, словно она жила на другой планете или общалась с нашим миром при помощи иных органов чувств, чем остальные смертные. Она стояла в стороне от людских забот и треволнений и все же была близка к ним, что превратило ее в некое подобие бестелесного духа, который навещает свой былой семейный очаг, но уже не может стать видимым или ощутимым, радоваться домашними радостями или оплакивать семейное горе. Ужас и глубокое отвращение – только на эти чувства в сердцах людей, да еще на оскорбительное презрение, казалось, имеет право Эстер.

Время было не слишком утонченное, и хотя она отлично сознавала и вряд ли могла забыть свое положение, ей напоминали о нем вновь и вновь, тревожа глубокие раны в ее душе грубыми прикосновениями к самым чувствительным местам. Случалось, что бедняки, к которым она была искренне добра, буквально плевали на руку, протянутую им для помощи. Высокопоставленные дамы, в чьи дома она приносила заказанные вышивки, также не упускали случая заронить каплю горечи в ее сердце – иногда с помощью той алхимии скрытой злобы, с которой женщины умеют извлекать смертельный яд из ничтожнейших пустяков, а порой с помощью грубых слов, которые отзывались в беззащитном сердце страдалицы как удары кулаком по кровоточащей ране.

Эстер долго и усердно обуздывала себя и никогда не отвечала на подобные выпады, однако волна румянца невольно окрашивала ее бледные щеки, а кровь мгновенно приливала к сердцу и начинала стучать в висках. Она была терпелива, как мученица, но не стала бы молиться за своих врагов, побаиваясь, что, вопреки ее желанию все простить, слова благословения невольно сменятся проклятиями. Бесчисленные оскорбления, хитроумно предусмотренные пожизненным и не знающим пересмотра приговором пуританского суда, тысячами всевозможных способов беспрестанно истязали Эстер. Пасторы останавливались на улице, чтобы обратиться с увещаниями к несчастной грешнице, – и вокруг немедленно собиралась то хмурая, то насмешливая толпа. Если в воскресный день она входила в церковь, надеясь на милосердную улыбку всеблагого Отца, ей случалось с болью убедиться, что темой проповеди служит именно ее жизнь. Мало-помалу Эстер стала бояться детей, поскольку те переняли у родителей смутное представление о том, что в этой печальной женщине, которая, держа ребенка на руках, бесшумно и всегда одиноко пробирается по улицам, скрыто что-то страшное. Поэтому они пропускали ее, а потом преследовали на расстоянии, визгливо выкрикивая слова, тем более страшные для Эстер, что детские уста произносили их бессознательно, так как смысл их не был им ведом.

Это означало, что ее бесчестье известно всем без исключений, и ей не было бы больнее, если б о ее прошлом шептались древесные листья, шелестел летний ветерок, завывала зимняя вьюга. Не меньшей пыткой были и взгляды незнакомых людей. Когда приезжие с любопытством разглядывали алую букву, та словно заново прожигала сердце Эстер, и она с огромным трудом подавляла желание прикрыть грудь рукой. Взгляды же горожан были на свой лад мучительны. Ее терзало их холодное внимание. Иначе говоря, всякий раз, когда на алый знак кто-нибудь смотрел, Эстер Прин испытывала жестокие страдания. Рана не затягивалась – наоборот, ежедневная пытка все больше ее растравляла. Да, она согрешила – но разве не грешили другие? Лишь изредка, всего лишь раз-другой за много дней и месяцев, ей случилось почувствовать на отвратительном клейме сочувственный человеческий взгляд, который принес ей мгновенное облегчение, словно кто-то ненадолго разделил с ней ее муку. В следующую секунду боль вернулась с еще большей силой.

Жизнь, полная скрытых и жестоких страданий, не могла не сказаться на воображении Эстер. Будь она женщиной более утонченного склада, ее рассудок едва ли справился бы с этим испытанием. Одиноко перемещаясь в пределах тесного мирка, с которым она была связана лишь внешне, она иногда начинала думать и даже чувствовать – ведь ее фантазии обладали поразительной конкретностью и яркостью, – что алая буква наделила ее каким-то новым органом чувств. Ужасаясь себе Эстер, тем не менее, уверовала в свою способность угадывать, благодаря внутреннему сродству, тайные грехи, скрытые в сердцах других людей. И открытия, которые она делала, повергали ее в ужас.