Алая буква

Все это не только не повлияло на популярность романа – наоборот, обеспечило ему миллионные тиражи и переводы на все основные языки мира. На сюжет «Алой буквы» было создано несколько опер и театральных инсценировок, первая киноверсия книги появилась еще в 1908 году, а в 1926 году, еще в эпоху немого кино, был создан полнометражный фильм с участием великой Лилиан Гиш. В дальнейшем последовали новые киноверсии, последняя из которых, созданная режиссером Роланом Жоффе в 1995 году, собрала целую плеяду голливудских суперзвезд, в том числе Деми Мур, Гэри Олдмена и Роберта Дюваля.

Глава 1. Тюремная дверь

Перед бревенчатым строением, массивные дубовые двери которого были усеяны шляпками кованых гвоздей, собралась толпа: бородатые мужчины в темных одеяниях и серых островерхих шляпах вперемежку с женщинами в чепцах.

Каких бы взглядов на человеческое счастье и добродетель ни придерживались основатели колоний в Новом Свете, они неизменно сталкивались с необходимостью отвести один участок девственной почвы под кладбище, а другой – под тюрьму. Зная это правило, можно не сомневаться, что отцы города Бостона возвели первую тюрьму не позже, чем разбили первое кладбище на участке Айзека Джонсона[1]. Его могила послужила центром, вокруг которого впоследствии начали размещаться могилы всех прихожан старой Королевской церкви[2].

Так или иначе, но спустя пятнадцать-двадцать лет после основания города деревянное тюремное здание, исхлестанное непогодой, уже потемнело, состарилось, а фасад его стал еще более угрюмым и мрачным. На тяжелой оковке дубовых дверей образовался такой слой ржавчины, что, казалось, во всем Новом Свете нет ничего древнее этой темницы. Словно она так и явилась на свет – старой, как само преступление.

Перед этим уродливым зданием, между ним и проезжей частью улицы, была расположена лужайка, сплошь покрытая репейником, лебедой и прочей отталкивающего вида растительностью, которая, должно быть, нашла нечто родственное себе в месте, где угнездился угрюмый цветок цивилизации – тюрьма. Но сбоку от дверей, почти у самого порога, раскинулся куст дикой розы, усыпанный – дело было в июне – нежными цветами. Цветы эти словно предлагали и арестованному, впервые переступающему порог тюрьмы, и выходящему навстречу судьбе осужденному, свою хрупкую прелесть и тонкий аромат – в знак того, что всеобъемлющее сердце природы исполнено милосердия и сожалеет о его участи.

Этот куст рос тут с незапамятных времен. Мы не в состоянии установить, просто ли он уцелел с той поры, когда его окружал дремучий лес, и как-то пережил гибель склонявшихся над ним могучих дубов и сосен, или же – как утверждают достоверные источники – расцвел прямо под ногами праведницы Энн Хатчинсон[3], когда она входила в двери этой тюрьмы. Но поскольку этот куст находится на самом пороге этого повествования, которое берет начало у зловещего тюремного входа, нам остается лишь сорвать один из цветков и предложить его читателю. Пусть он послужит символом иного – прекрасного и одухотворенного – цветка, выросшего в здешних краях, и, быть может, ему удастся смягчить мрачное окончание этого рассказа о человеческой слабости и скорби.

Глава 2. Рыночная площадь

Толпа жителей Бостона, заполнившая летним утром почти два столетия назад зеленую лужайку перед зданием на Тюремной улице, не спускала глаз с окованной железом дубовой двери. Если бы речь шла о бостонцах другого, более позднего периода в истории Новой Англии, можно было бы с уверенностью сказать, судя по угрюмой непреклонности, запечатленной на бородатых лицах этих людей, что им предстоит какое-то жуткое зрелище – скорее всего, назначенная на этот час казнь известного преступника, которому суд вынес законный приговор, вполне согласный с мнением общества. Однако суровые нравы первых поколений пуритан заставляют нас усомниться в таком предположении. Виновный мог оказаться попросту нерадивым белым рабом или непочтительным сыном, которого родители передали местным властям для наказания плетьми у позорного столба. Это мог быть антиномист, квакер или какой-нибудь другой вероотступник, подлежащий изгнанию из города, или же индеец, хвативший огненной воды, бродяга и лодырь, которого за буйство на улицах следовало наказать бичом и изгнать в леса. И в то же время это могла быть приговоренная к виселице колдунья, вроде старой миссис Хиббинс[4], зловредной вдовы городского судьи.

В любом случае зрители отнеслись бы к экзекуции с глубокой серьезностью, как подобает народу, у которого религия и закон слиты воедино и так переплелись между собой, что самые мягкие и самые суровые акты публичного наказания равно внушают уважение и страх. Преступнику нечего было рассчитывать на сочувствие со стороны зрителей, обступивших эшафот. Поэтому наказание, которое в наши дни грозило бы осужденному лишь насмешками и презрением, совершалось в те времена с достоинством, не менее мрачным, чем публичная казнь.