Алая буква

Довольно скоро после этого из-за угла раздалась музыка, которая иногда прерывалась паузами тишины, а затем возобновляясь все ближе. Толпа детей двигалась вместе с ней или останавливалась, словно подчиняясь звуку, который доносился из ее центра: похоже было, что музыка их пленила и тонкие трели мелодии диктуют каждое их движение. То и дело из дверей или калитки выбегал очередной малыш в фартуке и соломенной шляпе. Достигнув тени Вяза Пинчеонов, музыкант-итальянец, который со своей обезьянкой и шоу марионеток уже однажды вертел свою шарманку под арочным окном, остановился. Милое лицо Фиби – и, без сомнения, слишком щедрое вознаграждение, которое она ему бросила, – все еще жили в его памяти. Его выразительные черты потеплели, как только он узнал место, где произошел столь чудный эпизод его бродячей жизни. Он вошел в заброшенный двор (теперь еще более дикий благодаря разросшимся сорнякам и лопухам), остановился у ступеней, ведущих к парадному входу, открыл шарманку и начал играть. Все фигурки тут же принялись за работу согласно назначенному заданию; обезьянка, сняв свой горский берет, кланялась и с раболепным видом обходила публику, выпрашивая у каждого наличный цент, сам же юный иностранец, вертя ручку своей шарманки, посматривал вверх, на арочное окно, в надежде увидеть ту, чье присутствие делало его мелодию более живой и приятной. Толпа детей расположилась рядом с ним; некоторые на тротуаре, некоторые во дворе, а двое или трое забрались на крыльцо, один даже уселся на порог. В огромном старом Вязе Пинчеонов пел свои песни сверчок.

– В доме никого не слышно, – сказал один мальчишка другому. – Мартышка тут ничего не получит.

– Есть там кто-то внутри, – заявил сидящий у порога. – Я слышал шаги!

А молодой итальянец все так же смотрел вверх, и казалось, что его искреннее и тонкое чувство проникает в бездушный механизм его шарманки. Подобные бродяги всегда с готовностью откликаются на любое добро – будь то лишь улыбка, слово, пусть непонятное, но сказанное с искренней теплотой, – которое встречается им на долгом и сложном пути. Они запоминают подобные случаи, поскольку в этих мгновениях скрыто волшебство, которое на миг – столь же недолговечный, как отражение на поверхности мыльного пузыря, – создает им дом. А потому итальянца не расхолаживала тяжелая тишина, которой старый дом желал заглушить звуки его инструмента. Он настойчиво взывал своей мелодией и смотрел вверх, веря, что его темные заморские черты вскоре просветлеют после солнечного появления Фиби. К тому же он не желал уходить, не увидев Клиффорда, чья чувствительность, как и улыбка Фиби, говорила с ним на языке, понятном его сердцу. Он повторял свою мелодию снова и снова, пока его слушатели не устали. Устали и маленькие деревянные человечки в его шарманке, а больше всех – обезьянка. А единственным ответом было пение сверчка.

– В этом доме нет детей, – сказал ему школьник. – Там никто не живет, кроме старика со старухой. И ты тут ничего не получишь! Так почему не идешь дальше?

– Дурак, зачем ты ему рассказываешь? – зашептал прагматичный маленький янки, которому не было дела до музыки, если она не была бесплатной, как все это время. – Пусть играет, сколько хочет! А если ему никто не заплатит, это его собственная промашка!

Однако итальянец еще раз повторил все свои мелодии. Обычный зритель – который не заметил бы ничего, кроме музыки и солнца, согревавшего закрытую дверь, – мог бы посмеяться, наблюдая за упрямством уличного музыканта. Добьется ли тот своего? Откроется ли в итоге эта упрямая дверь? Выбежит ли из дома толпа веселых детей, которые начнут танцевать, кричать и смеяться на вольном воздухе, собираясь возле шарманки и с острым любопытством разглядывая ее марионеток; бросят ли они медяки длиннохвостому Мамоне – мартышке, которая их собирала?

Но мы с вами знаем о сердце Дома с Семью Шпилями не меньше, чем о его доступном фасаде, поэтому в повторении веселых популярных мелодий на его пороге для нас есть нечто жуткое. Как было бы страшно, если бы судья Пинчеон (которого и в наилучшем расположении духа не трогали даже творения Паганини) показался на пороге в своей окровавленной рубашке и с хмурым мертвенно-бледным лицом, чтобы прогнать заграничного бродягу прочь от дома! Звучала ли когда-нибудь такая заводная смесь джиги и вальсов, под которую никто не желал танцевать? Да, такое случается довольно часто. Смешение подобных контрастов, трагедии и радости, происходит каждый день, каждую секунду. Мрачный и обветшалый старый дом, покинутый всеми живыми, с отвратительным ликом Смерти, которая осталась сидеть в одиночестве, мог стать символом множества человеческих сердец.

Прежде чем итальянец закончил свое выступление, на улице появились двое прохожих, направлявшихся на обед.