Алая королева

Каждый год я честно исполняла свой долг: ездила к сыну и подолгу разговаривала с ним о его любимом дяде Джаспере, по-прежнему находившемся в ссылке, и о его кузене короле Генрихе, которого Эдуард Йорк заключил в лондонский Тауэр.[24] Мальчик слушал меня внимательно, его карие глаза улыбались и были покорны. Казалось, он готов слушать меня сколь угодно долго, всегда очень спокойный и обходительный, никогда со мной не споривший и никогда не задававший никаких вопросов. Поэтому-то я и не была уверена, действительно ли он понимает смысл моих страстных, искренних проповедей, но без конца повторяла следующее: он должен блюсти себя и терпеливо ждать, твердо зная, что ему, пока еще мальчику, в будущем надлежит стать избранником Божьим, что мы с ним наследники дома Бофоров и дома Ланкастеров, что я чуть не умерла, давая ему жизнь, что нас обоих спас Господь во имя великой цели, что он родился не для того, чтобы радоваться любви таких, как Уильям Херберт. И разумеется, мне совершенно не хотелось получить в невестки такую девицу, как Мод Херберт.

Я твердила сыну, что ему надо вести себя в семье Херберт как шпиону в стане врагов. Ему надлежит быть в высшей степени вежливым и учтивым, но в душе стремиться к отмщению. Он должен преклонять пред ними колено, мечтая, однако, пойти против них с мечом. Но он вовсе не желал идти против них. Да и не мог желать. Все-таки он был еще слишком мал и жил в их семье как ребенок, сердце которого открыто всему миру; сначала ему исполнилось пять лет, затем шесть, семь… До тринадцати лет он находился под их опекой и успел стать юношей, все это время окруженный их, а не моей заботой. В какой-то степени именно они создали его. Он действительно стал для них сыном. Причем любимым. А моим сыном он никогда себя не ощущал, да и я никогда не была ему настоящей матерью — именно этого я не могла простить тем, кто нас разлучил.

Почти девять лет я нашептывала Генри на ушко ядовитые слова, стараясь подорвать авторитет его опекуна, которому он полностью доверял, и жены Херберта Анны Девере, которую он любил всем сердцем. Я видела, как он расцветает благодаря их стараниям, как он умнеет благодаря их наставничеству. Они нанимали для него лучших мастеров фехтовального искусства, лучших преподавателей французского языка, математики и риторики. Они ничего для него не жалели и не только старались дать ему знания по тем или иным наукам или искусствам, но и ненавязчиво направляли на путь истинный, пробуждая в его душе желание стать умнее и образованнее. В семье Херберт мой сын получил такое же воспитание, как и их собственные сыновья, а с их старшим мальчиком он вместе учился и очень дружил. Нет, у меня не было причин жаловаться на них. И все же я с трудом душила в сердце безмолвный вопль гнева и возмущения, никогда, впрочем, не позволяя ему вырваться на волю. Ведь это все-таки мой сын, наследник английского трона, прямой потомок рода Ланкастеров! Отчего же, скажите на милость, он живет не со мной, а в доме отъявленных йоркистов, да еще и чувствует себя там совершенно счастливым?

Ответ на этот вопрос был мне ясен. И я прекрасно понимала, почему его отдали именно в этот дом: из моего сына тоже выращивали верного йоркиста. Мне было хорошо известно, как ему нравится роскошь и удобства замка Раглан; я не сомневалась, да что там, я могла бы поклясться, что все это он, безусловно, предпочтет святой простоте нашего с сэром Генри нового дома в Уокинге — если бы, конечно, ему хоть раз разрешили нас навестить. Моего сына согревала нежная, но не слишком навязчивая набожность Анны Девере, а мои жесткие требования — например, обязательно вызубрить все необходимые дневные молитвы — казались ему чрезмерными, и я прекрасно знала об этом. Он искренне восхищался решительностью и мужеством Уильяма Херберта, хотя по-прежнему любил Джаспера и регулярно писал ему. И все же в своих посланиях он по-детски хвастался и восхвалял своего опекуна, которого считал образцом благородного рыцаря и добропорядочного землевладельца, но который при этом был старинным недругом его любимого дяди.