Алая маска

Сентября 18 дня, 1879 года (продолжение)

Усилием воли я заставил себя отвлечься от тяжелых мыслей, обуревавших меня, и сосредоточился на исполнении профессиональных обязанностей.

Передо мной на стуле, отодвинутом от стола так, что я мог со своего места видеть всю его фигуру, сидел задержанный, с виду – нахальный молодчик, не остывший еще от того, как его схватили и доставили в полицейский участок. Парню было на вид лет двадцать пять – чуть постарше меня, крепкий и мускулистый, по-своему красивый, он шумно дышал и то и дело утирал рукавом красной шелковой рубахи лицо, по которому текли крупные капли пота. Его дыхание распространяло по тесной комнате миазмы дешевого, сивушного алкоголя. Щегольская рубаха его была порвана в пройме рукава – видно, при задержании он отчаянно сопротивлялся. Каждый раз, как он поднимал руку, сквозь прореху обнажался едва заживший длинный порез на предплечье.

Перед тем как оставить нас с задержанным наедине, полицейский принес и поставил передо мной на стол коробку с мелкими вещами, изъятыми у фигуранта. Если я приму решение о необходимости ареста за убийство, эти вещи подлежат быть тщательно переписанными мною в особый реестр. Если же нет – они будут выданы фигуранту под расписку о том, что все изъятое возвращено ему без ущерба и в сохранности, и претензий по этому поводу у него нет. Впрочем, нет! Я и забыл от волнения, что фигурант наш ведь все равно следует отправлению в тюрьму для отбытия срока за кражу – он ведь разыскивался полицией, так как сбежал из зала суда после приговора, да еще и новую кражу совершил, в которой и был уличен… Все равно; осмотр этих вещей я отложил на окончание допроса. Но с чего в таком случае начать? С кражи прошлой? С кражи нынешней? Или с убийства?

– Ваше имя? – спросил я задержанного, в душе уповая на то, что он, находясь во взволнованном состоянии, не поймет, что сам следователь волнуется едва ли не более него, и не отметит моей неопытности.

– Фомин. Гурий Фомин, ваше благородие, – ответил мой визави громко, как мне показалось – даже излишне громко, и нахально.

Я справился с документом, лежащим передо мною на сукне стола.

– А паспорт при вас был на имя Шишкина Константина.

– А, это! – он пренебрежительно махнул рукой; от его жеста донесся до меня терпкий запах немытого тела. – Это так…

– Вы приговорены были мировым судьей к наказанию за кражу и бежали из зала суда…

– Ага, – подтвердил он, казалось, совершенно не смущаясь и не испытывая страха. По всему выходило, что допрашиваемый вовсе не волновался, зато допрашивающий…

– Где вы скрывались от правосудия? – спросил я с таким строгим видом, на какой только был способен.

Но строгий мой вид был для задержанного, что мертвому припарки. Он криво ухмыльнулся и неопределенно пожал плечами, вот и весь ответ.

Ладно, возьмем быка за рога:

– Откуда у вас повреждение на руке? Фомин проследил направление моего взгляда

и, подняв руку, стал рассматривать порез с наигранным удивлением. Я терпеливо ждал.

– Бог весть, – наконец ответил он и опустил руку. Ничего более я от него не услышал, но заметил, что глазами он сверлит мою собственную руку, перемотанную тряпицей.

– Что? – спросил я машинально, и Фомин гнусно ухмыльнулся

– А у вас? – молвил он, утирая рукавом нос.

– Что? – переспросил я, проследя направление его взгляда.

– У вас откуда порез, ваше высокородие? Кровь хлынула мне в лицо; и не сразу я даже

осознал, что рука у меня замотана, и повреждения из-под тряпицы не видно. Откуда он знает, что там – порез? А не ожог, не сведенная бородавка, да мало ли что? Не может быть… Или я слишком мнителен… Или мой подследственный в заговоре против меня? Нет, не может быть! Это случайность. Случайность. Я мысленно приказал себе так думать и вернулся к допросу.

Делать нечего; как подступиться к этому детине, чтобы он заговорил, я не знал, и, дабы скрыть свою растерянность, занялся протоколом и заскрипел пером, занося в документ скудные односложные ответы подследственного. Возникла пауза. Склонившись к бумаге, я уже подумывал было, что, примени я в разговоре с Фоминым «музыку» – какие-нибудь жаргонные словечки и выражения, о которых упоминал Сила Емельянович Барков, это вызвало бы у Гурия доверие ко мне и помогло разговорить его. Но, к острому своему сожалению, как ни старался, я не мог припомнить ни одного такого словечка, так что удивлять воображение подследственного мне было нечем.

Задержанный, в ожидании следующего вопроса, шумно выдохнул и повернулся на стуле, занявшись порванным рукавом. Теребя разлохматившуюся материю, из которой сыпались нитки, он кряхтел и охал, краем глаза, тем не менее, косясь в мою сторону, но не обнаруживая никакого страха или неуверенности. Возбуждение его мало-помалу спадало, уступая место странной в его положении безмятежности.