Алая река

Быстрым шагом, чуть ли не бегом, направляюсь к заведению Алонзо. Дыхание перехватывает. Я промерзла до костей. Левую ладонь прижимаю к груди. Скорей бы схватить рацию и пистолет. Они – словно дети, оставленные без присмотра. Жаль, что нельзя перейти на полноценный бег.

– Как всё было? Получилось? – спрашивает Трумен.

Излагаю события.

– Как он тебе показался, Мик?

– По-моему, врет, – отвечаю после паузы. – Скользкий тип.

Трумен молчит.

– А ты что думаешь?

– Похоже, ты права.

Снова молчание. Понятно. Трумен сообразил: так вот сразу согласиться с моим мнением насчет Дока – все равно что признать: песенка Кейси спета.

– А там кто его знает, – выдает он.

– Еще раз спасибо за помощь.

– Хватит уже. Заспасибила вконец.

Возвращаюсь к Алонзо, живо переодеваюсь. Судорожно проверяю входящие. Готова обнаружить сообщения от коллег: «Где тебя нелегкая носит?!», «Тебя Эйхерн искал». Ничего такого нет. Снова благодарю Алонзо, но уже на выходе спохватываюсь:

– Скажите, Алонзо, а можно будет у вас еще разок вещи оставить? Ненадолго? Есть тут какой-нибудь, не знаю… чуланчик?

* * *

Бегу к машине, припаркованной за углом. Вот сейчас сверну – а там сержант Эйхерн поджидает, на часы посматривает…

Нет, конечно, никакого Эйхерна. Выдыхаю. Достаю из багажника рацию и пистолет. Почти сразу же раздается звонок диспетчера.

Кража из автомобиля, ничего срочного.

Слава богу.

– Еду, уже еду.

* * *

По дороге домой перевариваю дневные события. Сначала тяжесть содеянного мною давит на плечи, но внезапно я чувствую приступ ярости. Такое уже было; приступы повторялись регулярно, именно из-за них я прекратила общаться с Кейси. И, как только приняла это решение, моя жизнь наладилась. А дело вот в чем: у меня вспыльчивый нрав. Саймон говорил, и не раз, что не знает человека более уравновешенного, чем я. Что ж, я и впрямь была уравновешенной. До поры до времени.

Сейчас, в машине, направляясь к дому, негодую на себя самое: как я могла? Как я до такого додумалась? Рискнула работой – притом любимой работой, подставила под удар собственный жизненный уклад, зарплату с соцпакетом, которые обеспечивают приличные условия мне и моему сыну! И ради кого? Ради женщины, которая, очень может быть, исчезла намеренно, которая не хочет, чтобы ее обнаружили! Ради той, чьи решения, все до единого, диктовались исключительно ее же прихотями; ради той, которая отвергала попытки близких выправить ее жизненный путь…

Хватит, хватит, клянусь я самой себе. Сыта по горло. Отныне пусть Кейси живет как знает. Не стану больше ее опекать.

Но в этот миг память зачем-то подсовывает картинку: задушенная в Трекс молодая женщина. Синие губы. Сальные волосы. Одежда не по сезону. Глаза – распахнутые, недоумевающие, не защищенные от дождя…

* * *

Вот я в Бенсалеме. Выруливаю на подъездную дорожку. Заворачивая за угол, поднимаю взгляд. Так и есть: в окне Томасова мордашка. Томас теперь взял такую привычку: заберется на подоконник, приникнет к холодному стеклу, держась ручонками за раму; глаза страдальческие. При виде меня он расплывается в улыбке – и исчезает. Значит, побежал к дверям, мне навстречу.

Дома расплачиваюсь с Бетани (вид у нее, как всегда, скучающий). Спрашиваю, как Томас себя вел.

– Нормально, – отзывается Бетани. Никаких подробностей.

Утром я оставила ей денег, чтобы она свозила Томаса в книжный магазин. Чтобы он сам выбрал себе книжку. Детское кресло давно куплено, однако так и валяется у Бетани в машине, даже не распакованное.

– Чем вы занимались, Бетани?

– Мы, это… читали. Книжки.

– Интересно было в книжном магазине, Томас?

– Мы туда не поехали, мама, – мрачно отвечает сын.

Перевожу взгляд на Бетани. Она невозмутима.

– Сегодня холодрыга. Мы читали книжки дома.

– Не книжки, а книжку. Всего одну, – бурчит Томас.

– То-мас!

Произношу его имя с расстановкой, с предупреждением.

Но на сердце тяжко.

* * *

Наконец Бетани убирается. Томас – глаза широко раскрыты, ручки по швам, ладошками наружу – стоит передо мной, словно живой укор. «Полюбуйся, до чего ты меня довела, мама! Полюбуйся!»

Томас – умный, очень умный. Знаю, неправильно так отзываться о собственном ребенке, но тому полно свидетельств. Мой сын рано заговорил, в полтора года уже собирал пазлы. Ему не исполнилось и двух лет, а он уже знал алфавит и цифры. Порой мне кажется, Томас склонен к перфекционизму; я даже специально изучала это явление, хотела выяснить, не может ли оно перерасти в навязчивую идею или, не дай бог, в зависимость. (Зависимость – она же в генах, а Томас, нравится мне это или нет, имеет прямое отношение к семье О’Брайен.) Я стараюсь характеризовать его просто – «одаренный», даром что Ба в свое время долго куксилась из-за этого слова.