Алая заря

— Ты решила пересказать мне всю таблицу неправильных глаголов? Не утруждайся, Софья, и не тяни время. Я знаю, что ты уже можешь встать.

Соня пришла в сознание довольно быстро, но с того момента, как очнулась на полу и увидела ползущего перед носом паука, который чуть не заставил ее сердце остановиться в очередной раз за этот вечер, прошло больше получаса. И она все еще не проронила ни слова в ответ на то, что услышала от Тимура Андреевича.

Бессмертие?..

Что за чудной кошмарный сон…

Осталось недолго потерпеть. Ночь не такая длинная — скоро она проснется.

Тимур Андреевич теперь сидел на промятом диване, накрытом пыльно-оранжевым покрывалом, а перед ним на низком столике стоял виниловый проигрыватель. В отличие от школьных, с которым Соне пришлось иметь дело днем, этот работал превосходно.

“В зимнем парке тополя так грустны…”

Тимур Андреевич качал головой, с видимым удовольствием вслушиваясь в мелодичный глубокий голос исполнителя. Легкая улыбка делала ее лицо приятнее и моложе. И зубы были обычные, человеческие…

Чем больше Соня всматривалась, тем больше убеждалась в том, что его возраст определить было совершенно невозможно. Подвижная мимика меняла его на глазах: сейчас ему сорок с небольшим, а глазом моргнуть не успеешь — и вот уже не меньше семидесяти.

“Но ты помнишь, как давно, по весне, мы на чертовом крутились колесе… колесе… колесе”.

— Любимая песня моя, — сказал Тимур Андреевич. — Надеюсь, ты не возражаешь?

Соня перестала по привычке перебирать вслух неправильные глаголы — опять стало дурно. Даже если бы она хотела возразить, не смогла бы и рта раскрыть. Если она будет дышать только носом и не будет шевелить языком и губами, быть может, ей полегчает.

Едва эмоциональные потрясения после обморока чуть-чуть улеглись, как тут же, не давая ей и секунды перевести дыхание, ее настигли физическая немощь и тошнота.

Бессмертие, значит… Какая ерунда. Она посмеет встать и сбежать — и старик тут же обратится в монстра и сожрет ее.

Но Соня чувствовала, что не посмеет. Потому что если она не спала, значит умирала — иного исхода она не видела.

Под Магомаева умирать было очень тяжело и тоскливо, несмотря на веселый ритм песни. Если уж так подумать, то умирать вообще было обидно — она же так молода… Под веселые песни — тем более!

— Что за артист, — с улыбкой сказал Тимур Андреевич. — Будет великим.

Он направил немигающий взгляд куда-то в стену и задумался.

Пластинка заскрипела, и песня сменилась. Заиграла веселая мелодия и запел женский голос: “Не грусти о том, что проходят дни…”

От неудобного положения затекли ноги, и Соня осторожно пошевелилась, заставляя себя хоть чуть-чуть расслабить сильно напряженные мышцы.

“А любовь пришла, навек пришла любовь”.

Музыкальное сопровождение было, мягко говоря, неудачным, и у Сони по коже ползли мурашки — и вовсе не от звонкого сильного голоса Ларисы Мондрус. А Тимур Андреевич постукивал носком ботинка по полу и словно уже напрочь забыл о том, что к себе домой он привел пленницу.

Он крутил пластинку по кругу еще три раза, и с каждым новым воспроизведением песни Магомаева Соне чудилось, что ее укачивает все больше, будто это ее мотает на чертовом колесе с немыслимой скоростью.

“И как будто позабыл я про все, только черт заводит снова колесо”.

Тошнота то наступала, накатывая мощной волной, то затихала на полпути. На всякий случай Соня прижала пальцы к пересохшим губам и запрокинула голову, вглядываясь в потрескавшийся и заплесневевший потолок.

Гостиная в этой квартире мало походила на обжитую, скорее на свалку ненужных вещей. Комната была большой, но из-за хлама казалась тесной. Повсюду были толстые слои пыли: она гнездилась на беспорядочно лежащих горах книг, не поместившихся в книжные шкафы, на подоконниках и стоявших на них замысловатых сервизах, на старых подсвечниках и чернильницах, даже на проигрывателе, в котором крутилась пластинка. Сбоку на нем виднелись следы пальцев Тимура Андреевича — похоже было на то, что достал он его впервые за долгое время.

Музыка играла негромко, но отдавалась прямо в животе, и это было неприятно. То, что туда попало, ее телу точно не нравилось.

Вкус крови во рту необъяснимо быстро рассосался, и Соня сглатывала слюну снова и снова, зачем-то пытаясь уловить омерзительный ржавый привкус, но не получалось.

Тимур Андреевич отодвинулся от проигрывателя, и под задорный припев опять решил обратиться к Соне.

— Когда ты уже возьмешь этот проклятый нож?

Она медленно приоткрыла рот, надеясь, что со словами наружу больше ничего не вырвется.

— Зачем?

“И лечу я к звездам, кричу и вновь лечу”.

— Чтобы убить меня.

Соня увидела и услышала сегодня достаточно, чтобы как минимум сойти с ума.

Она поморщилась от стрельнувшей в виске вспышки боли.

— Я не убийца.

— Молодец. Не беда. Ты желаешь, чтобы я сам это сделал?

— Что сделали?

Тимур Андреевич недовольно сомкнул губы, окончательно становясь похожим на сердитого старика.

— Я надеюсь, что ты только сейчас плохо соображаешь, а не по жизни, — пробубнил он. — Ты желаешь, чтобы я сам убил себя?