Аламазон и его пехота

Да, приятно смотреть на акробатов, сидя на земле или траве, но самому, да еще не имея никаких навыков, выделывать такие трюки оказалось довольно сложно. Ине только сложно, но и больно. Ведь едва они, кое-как держась за стену, вставали друг на друга и пробовали сделать хоть шаг в сторону, как тут же разлетались в разные стороны и с грохотом летели вниз. Раз за разом наши акробаты пытались дотянуться до канатной лестницы, но безуспешно. И только к вечеру они кое-как научились держаться друг на друге. Далось это нелегко — на каждом были царапины и кровоподтеки, одежда их была мокрой от пота. После каждой попытки они теперь отдыхали, без сил лежа на влажной, скользкой соломе — измученные, удрученные неудачей.

— Ставлю на пари свое ухо — еще немного, и мы будем на свободе! — несмотря на усталость, Аламазон пытался шуткой подбодрить своих новых друзей. — Мы выйдем на свободу, мои пехотинцы!

Глядя на них, усталых, подавленных, никто бы не смог вообразить, что спустя некоторое время о них будет говорить вся подземная страна!

ОПАСНЫЕ ПРОТИВНИКИ ДУТАРИ

Когда Ишмат услышал о том, что во дворце будет большое празднество в честь того, что мать падишаха Мастан-ханум почувствовала себя лучше(в последнее время она сильно кашляла), он очень обрадовался: дворцовый повар еще в прошлый раз обещал сделать великолепные шашлыки из перепелки, и сегодня, конечно, это лакомое блюдо будет на столе.

Радостный, вошел он в покои к Грязнуле Первому и, заняв, как обычно, место на краешке ковра, сидел, думая о предстоящем угощении. Потом задумался о своем положении во дворце. Ну хорошо, владыка сейчас благоволит к нему, а дальше? У него нет способностей, он не умеет петь и танцевать. А ведь нужно чем-то выделиться. Аламазон в темнице, и, если с ним что-нибудь случится, он, Ишмат, останется здесь в полной власти Грязнули Первого.

Неожиданно ему в голову пришла удачная мысль, и он обратился к своему новому хозяину:

—Пресветлый падишах, а что если я сегодня прочту на праздник свое стихотворение?

— А ты умеешь рифмовать? — изумился тот.

— Попробую, — скромно потупил глаза Ишмат.

— Если так, то научи и меня этому, мой толстяк.

— Хорошо, я буду рад услужить вам хоть чем-нибудь, — ответил Ишмат радостно.

Падишах тут же приказал удалить всех из зала и, оставив только нескольких стражников, вместе с Ишматом уселся за маленький резной столик. Правда, им пришлось задержаться — калам и бумагу искали по всему дворцу, ибо Грязнуля Первый не слишком обременял себя письменными упражнениями и вообще каким бы то ни было общением с пером и бумагой. Наконец все было подготовлено.

— Ну! — скомандовал Грязнуля Первый.

— Пишите! — и Ишмат поднял глаза к потолку. — Я сейчас начну диктовать.

Спустя некоторое время стихотворение, хотя и очень неумелое, было написано. Владыка был в восторге:

— Я прочитаю его сегодня на пиру и тем опозорю Дутари! А то он все просит и просит новых милостей, заявляя, что талант — большая редкость. А себе ты пиши сам, Но смотри, твои стихи должны быть хуже моих, иначе…

— Конечно, владыка! — согнулся в низком поклоне Ишмат.

Он уже начал постигать науку лести и говорить то, что нужно повелителю. «А вдруг, — думал Ишмат, — мне удастся завоевать его доверие, и я смогу добиться, чтобы моего друга Аламазона выпустили?»

Как ни хорошо жилось Ишмату во дворце, он не мог забыть времени, когда они с Аламазоном были вольными и свободными ребятами родного кишлака и могли делать все, что вздумается. Он жил надеждой на то, что все изменится. И вместе с тем Ишмат растолстел еще больше: сказывалась обильная пища и ленивое бездействие.

Остаток дня он провел, валяясь на ковре и сочиняя стихотворение для себя.

Вечером начался пир. В огромном зале собралось много народу, шум, гам, беготня переполняли дворец. Придворные дружно работали челюстями, и хруст костей вместе с сопением и чавканьем словно аккомпанировал песням и танцам, без которых не обходилось, как обычно, ни одно торжество. Наконец, на середину зала вышел поэт Дутари. Как же мог остаться он в стороне от такого праздника, если, увидев хотя бы двух человек, всегда подходил к ним и принимался читать свои стихи? Жажда выделиться, блеснуть снедала придворного поэта. В руках у негд был свернутый лист бумаги, на губах играла льстивая улыбка. Окружающие ненавидели его, потому что он, послухам, жил богаче многих из них. Завывая, Дутари стал декламировать свою новую газель:

Ты напрасно приглашаешь в баню — не пойду.
Не позволит честь такого. Слышишь — не пойду!
Газель заканчивалась таким двустишием:
Омовения отринув, ныне счастлив я.
Эти умыванья были всем нам на беду!

Как обычно, со всех сторон раздались ободряющие и приветствующие возгласы:

— Браво!

—Молодец!

— Очень хорошо!