Алан Рикман. Творческая биография

Безумие, болезнь, страдание, насилие, кровь, секс, власть, свобода, революция, Просвещение и террор, бунт плоти и духа – герои Алана Рикмана не раз проходили по этому кругу «опасных связей» (канун Великой французской революции придавал особую тревожную хрупкость героям Шодерло де Лакло). Судьба могла бы быть и точнее: лучше всего все эти темы сведены воедино, как известно, в «Преследовании и убийстве Жана-Поля Марата, представленном артистической труппой психиатрической лечебницы в Шарантоне под руководством господина де Сада» Петера Вайса. Алан Рикман не успел в великий спектакль Питера Брука середины 1960-х, и отсутствие любой из заглавных ролей этой пьесы в его биографии – большая потеря. Недаром одним из лучших созданий в карьере Рикмана остался революционный проповедник Жак Ру – в монологе, написанном Питером Барнсом для «Свидетелей революции» на ВВС (1989). Знаменитый парижский священник, бунтарь и лидер фракции «бешеных» Жак Ру (к слову, один из второстепенных героев «Марат / Сада») в маленьком телевизионном моноспектакле обрел голос исключительной силы. «Не прощай меня, Отец, ибо я не согрешил». «Вы думаете, что правящий класс сдастся без борьбы, потому что у вас очаровательные улыбки и весомые аргументы?» В этом монологе, полном призывов к действию и укоров тем, кто недостаточно сильно любит свободу, нет восклицательных знаков. Жак Ру Алана Рикмана – удивительный агитатор, революционер-лирик, разговаривающий с паствой тоном терпеливого, бесконечно усталого, но не сдавшегося учителя. Он легко раздражается, но так же легко и усмиряет собственное раздражение, оно вовсе не знак гордыни, а всего лишь бремя философа, которому свет очевидной истины явлен со всей беспощадностью. И никогда в тоне Рикмана не было столько беспредельной печальной нежности (без тени слащавой сентиментальности), как тогда, когда он говорил о простом народе. Его влюбленный полковник с меньшим трепетом читал Марианне поэтические строфы из «Страны фей», чем Жак Ру костерил своих родных «безголовых» бедняков. «Революция не заканчивается, она только начинается. Защитите ее. Не отступайте. Действуйте», – каждое слово произносилось как цитата из важного, но поднадоевшего диктанта, в котором двоечники постоянно делают одни и те же ошибки. Но что поделаешь, они же дети. Их можно только любить. Революция для Алана Рикмана и вправду не заканчивалась. Занятно – и весьма характерно – то, что убежденный бунтарь и социалист, в исторических революционных сюжетах Рикман всякий раз играл не «бомбиста», не вождя, не борца, а проповедника и целителя. В 1996 году он появляется в главной роли в «Распутине» – необыкновенная биография «безумного монаха» сулила массу экзотических возможностей. Признанный западной критикой в этой роли «настоящим азиатом», Рикман, разумеется, был анекдотически далек от образа русского мужика, пусть даже и не простого. Отец Григорий был по-медвежьи лохмат, по-цыгански черноглаз, непоправимо расхристан и неопрятен, изумительно энергичен (летал в кадре совсем как неугомонный Израэль-в-десятом-поколении-Йейтс) и катастрофически невоспитан. Он смачно харкал в сторону полицейских угнетателей, орал на часовых, по-хозяйски оглаживал позолоченные дворцовые статуи, встречал государыню императрицу дурацки-радушным возгласом «мама!», с отменным мастерством плясал в красной рубашоночке среди ресторанного хрусталя, преловко кадрил местных шлюх, привычно «исцелял» придворных истеричек сексом пополам с проповедью и с набитым ртом рассказывал за обеденным столом потрясенному семейству Романовых об афонских монахах-мужеложцах. За все эти художества бывал выводим царем прочь из зала и там тихохонько подвывал, кротко увещевая разгневанного государя, дескать, и сам не рад своему дивному дару, но без него пропадет и хворый царевич, и все российское государство. И в самом деле исцелял царевича ласковыми уговорами и тихой нежностью (собирать из осколков хрупких сломанных ангелов – миссия героев Рикмана, неизменная и в «Разуме и чувстве», и в «Месмере»). После чего вновь принимался безобразничать и чудотворствовать попеременно.

каждое слово произносилось как цитата из важного, но поднадоевшего диктанта, в котором двоечники постоянно делают одни и те же ошибки