Алана Инош

Поперхнувшись дымом, она кашляет, прикрываясь рукой, потом длинно сплёвывает и курит, обводя взглядом крыши домов двора. Розовые высокие мальвы у подъезда покачиваются, кланяясь нам, солнце блестит в лужах, в небе проступают клочки синевы, а на кирпичной стене написано голубой краской из баллончика: «Люблю. Скучаю».

Мимо бежит девочка со скакалкой, только хвостики подпрыгивают по бокам головки. В уголках губ Ники проступает усмешка, у глаз – ласковые морщинки. Ведь она могла бы выйти замуж, родить детей, думаю я. Зачем ей понадобилось любить меня вот уже семнадцать лет? Ну, кто сказал, что у природы всё продумано? Чушь, природа ошибается.

А может быть, так было надо?

– Ника! Настя! Что вы там сидите? Заходите!

Ника, вздрогнув, оборачивается и смотрит на свой балкон. Встаёт, надвинув на глаза козырёк, бросает окурок и, крепко и твёрдо взяв меня за руку, решительно ведёт к подъезду. Вдохнув напоследок свежий влажный воздух, мы погружаемся в полумрак лестницы.

Щёлкают замки, отодвигаются запоры, и дверь открывается. Опустив на пол свой потёртый пакет, Ника снимает с головы кепку, и маленькая женщина в перепачканном мукой фартуке, прижавшись к её груди, всхлипывает. Наверно, не зря Ника курила у песочницы: сейчас её глаза сухи.

– Мамуля, всё хорошо, не плачь, – говорит она глухо. – Ну, ну… Всё.

Маленькая женщина смущённо улыбается, смахивает костяшками пальцев слезинки: руки у неё тоже в муке, как и фартук.

– А я тут пельмени затеяла…

– Здорово, мамуля, – говорит Ника. – Хоть Настя меня в обед хорошо накормила, но от пельменей я не откажусь.

– Да я ещё только начала, – суетится Надежда Анатольевна. – Когда они ещё будут-то!..

– А мы поможем, – улыбается Ника. – И дело пойдёт быстрее.

Устроившись у маленького стола в тесной кухне, мы втроём лепим пельмени. Надежда Анатольевна уже взяла себя в руки и не плачет. Она ни о чём не расспрашивает, только задаёт один вопрос:

– Нормально добралась-то?

Ника кивает, её пальцы ловко защипывают края теста.

– Отец ушёл, – роняет Надежда Анатольевна, в то время как её руки непрерывно работают. – Бабулю схоронили, Анюта уже ходит. (Анюта – маленькая племянница Ники.)

– Я знаю, мам, – отзывается Ника. – Ты же мне писала. У нас горячая-то вода есть? Мне бы помыться с дороги.

– Есть, есть, – отвечает Надежда Анатольевна. – Все твои вещи в шкафу, помоешься – переоденься.

В кастрюле булькают пельмени, пахнет лавровым листом. Надежда Анатольевна склоняется над плитой, вытягивая шею, я убираю со стола всё лишнее, а Ника курит у форточки. Надежда Анатольевна недовольно косится на неё.

– Слушай, бросай, а?

Ника морщит лоб.

– Что бросай?

– Курить.

– Обязательно брошу, мам.

– Ну, некрасиво ты выглядишь с сигаретой, нехорошо! Да и вредно… Сама знаешь.

– Знаю, мам. Брошу.

– Точно?

Ника широко улыбается, в её глазах – незнакомый, ледяной отблеск. Двинув бровями, она говорит:

– Век воли не видать.

Надежда Анатольевна хмурится и поджимает губы, я молчу. Ника, посмеиваясь, прислоняется головой к трубе батареи.

– Ну, сказала бы: «Точно», – обиженно и недовольно говорит Надежда Анатольевна.

– Точно, точно, – вздыхает Ника.

Пельмени дымятся в тарелках, мы едим. Ничего вкуснее я в жизни не ела. Надежда Анатольевна, подпирая рукой подбородок, смотрит на Нику, а та, низко наклоняясь над тарелкой, поглощает пельмень за пельменем, да с таким аппетитом, будто и не обедала у меня. У Надежды Анатольевны опять краснеют глаза, шмыгает нос, и Ника, положив вилку, выпрямляется.

– Мамуля… Ну что ты! – Она целует её пальцы, губы, чмокает в нос, гладит по волосам. – Ну, ну, ну… Ты чего, мам? Всё же хорошо.

– Всё, я уже… – Надежда Анатольевна пытается взять себя в руки, бодрится, улыбается, но у неё не получается, и она зажимает глаза ладонью.

– Так, мамуля, пойдём. Пойдём, пойдём.

Дожевав пельмень, Ника уводит её в комнату, а я остаюсь на кухне одна. Мне ничего не остаётся, как только доедать свои пельмени, а их порции стынут в тарелках. Я заглядываю в тощий пакет Ники. Мыльница, зубная щётка, футболка, казённая эмалированная кружка. Что там ещё, я разглядеть не успеваю: Ника возвращается.

– Шмон наводишь? – Она улыбается, а глаза странные, колючие.

– Извини, – бормочу я. Мне неприятно слышать из её уст эти тюремные словечки.

– Могу показать, если так любопытно.

Она выкладывает содержимое пакета на освободившуюся табуретку Надежды Анатольевны. Свернув пакет, она бросает его в угол.

– Вот и все мои манатки.

Мне нехорошо, и я поднимаюсь.

– Я пойду…

Она сжимает моё запястье.

– Настя, сядь, я тебя не отпускала.

Я пытаюсь высвободиться, а она загораживает мне дорогу, и я попадаю в её объятия. Её щека прижимается к моей.

– Не уходи, останься ещё.

Я остаюсь. Возвращается из комнаты уже успокоившаяся Надежда Анатольевна, и мы доедаем пельмени. Потом я мою посуду, а Ника достаёт из шкафа свои вещи, выбирая, что надеть. Отобрав белую водолазку и мешковатые брюки цвета хаки с кучей карманов («пацанские», по выражению Надежды Анатольевны), она берёт большое полотенце и несёт его в ванную.