Алатырь-камень

Возмущаться киевский князь начал с самого начала, указывая, что теперь отпадет нужда и в нем самом. Константин не терял надежду договориться с ним по-хорошему и предложил обсудить все претензии, а также вызвался объяснить, почему все то, что он вводит, — просто необходимо.

Случилось так, что когда в просторном княжеском тереме на Горе[103] они приступили к этому обсуждению, в это же время на Подоле[104] монах Киевского монастыря во имя Святого Симеона, расположенного в Копыревом конце, признал в прошедшем мимо него мужике некоего Слана. К тому же, как назло, был отец Февроний из числа именно тех людей, кому этот Слан из сельца, лежащего близ монастыря, изрядно досадил своим упрямством и непокорством.

Мало того, что четыре года назад он взял в долг десяток кулей зерна в монастыре и вовремя не отдал резу, ссылаясь на неурожай, так еще и принялся буйствовать, когда монахи пришли забирать в счет долга коровенку. Было их трое, считая самого отца Феврония, но Слан — бугай треклятый — попытался их выгнать со своего двора.

Конечно, такого своевольства прощать нельзя — поучили немного стервеца, так он, нечестивец, в ответ тоже руку на слуг божьих поднял. И как только не отсохла она, поганая, когда он ею передние зубы отцу Февронию повышибал.

Пришлось в другой раз идти вдесятером, но Слана к тому времени и след простыл. Искали, конечно, не без того, но непокорный смерд как в воду канул.

Одно утешение и было, да и то слабенькое, что отец игумен с дозволения князя Андрея Мстиславича повелел за обиду свести со двора Слана лошаденку с кабанчиком и продать домишко. А вот за погибель его молодой женки вместе с грудным дитем монастырь не в ответе. И вовсе не от голода она померла, как болтали досужие языки — то божья кара за мужа была.

Ныне отец Февроний поступил похитрее. Как ни ярилось его сердце, как ни хотелось расплатиться сполна за свои утерянные зубы, торопиться не стал.

Поначалу проследил, куда Слан пойдет с торжища, а как проследил, то и оторопел — стервец прямиком в княжий терем подался. И ведь никто и остановить его не подумал.

А когда отец Февроний парой слов с киевскими ратниками перемолвился, то и вовсе в растерянность впал. Оказывается, Слан теперь среди людишек самого царя Константина числится. И что делать?

Однако, покумекав малость, монах и тут принял правильное решение. В конце концов, если Слан теперь во владениях киевского князя, то он и должен вершить над ним суд. Потому отец Февроний прямо с утра бухнулся в ноги к князю Андрею Мстиславичу — так, мол, и так.

Тот поначалу и слушать не хотел, дескать, не до тебя, отче, а потом, услыхав, что речь идет о беглом смерде, кой ныне в воях у царя Константина состоит, хотя на нем с тех пор о-го-го сколь резы[105] скопилось, призадумался. А тут и государь самолично на высокое крыльцо вышел, но нет, чтоб поблагодарить монаха за то, что помог уличить татя в его человеке, а еще и в препирательство с хозяином терема вступил.

— Не много ли ты на себя берешь, Константин Владимирович, — прищурившись, поинтересовался Андрей Мстиславич. — Твой Слан Русскую правду порушил. Мало того, что ты у бедных монахов все села охапил…

— В твою пользу, — невежливо перебил его Константин.

Киевский князь несколько смешался, но потом нашелся с ответом:

— А я того не просил.

— Но принял.

— Не об этом речь, — вывернулся Андрей. — Он Правду порушил, а ты сам глаголешь о ней неустанно. Вон даже судей своих привез, ссылаясь на то, что мои плохи. А как ты сам теперь рассудишь, какой прирок[106] ему вынесешь? С каких пор он у тебя в службе? — наседал он на Константина, обрадовавшись случаю, что хоть в чем-то сумеет осадить рязанца, как он до сих пор называл его в душе.

Константин замялся. Рассказывать, при каких обстоятельствах Слан попал к нему, не хотелось, но и врать тоже было нежелательно. Решил поступить по-честному и поведать все, как было.

Произошла его встреча со Сланом на пути в Чернигов, то есть совсем недавно. Константин, сопровождаемый десятком ратников, ехал не торопясь — время позволяло. К тому же царь то и дело сворачивал в сторону. Как заметит вдали деревеньку, так непременно завернет, и не только к тиуну, но и в пару-тройку домишек заглянет.

Как раз на девятый день путешествия Константин решил сделать очередной такой крюк, хотя провожатые, уже из черниговцев, и отговаривали его, ссылаясь на то, что места эти уж больно неспокойные.

Река Орлик, что впадает в Оку, течет из вятицких чащоб. От устья Орлика до речки Орлицы, которая в него впадает, селища еще встречались, но чем дальше вилась дорожка к истоку Орлика, тем реже попадались на пути крестьянские поселения.

— Ежели ночь в пути застанет, так заночевать будет негде, — уверял государя старый тиун. — Да и неспокойно тут у нас. Пошаливают, — привел он последний аргумент.

— Кто? — удивился Константин. — Мне же Ингварь Ингваревич доложил о том, что нет больше татей в его землях.

— Ему, конечно, виднее, но все одно — пошаливают, — упрямо склонил голову тиун, чтобы не глядеть на Константина.