Алба, отчинка моя…

— А-а, где же ты, маленький мо-о-ой…

— Уймись ты, бабка. Ну чего разошлась? — поворачивается к ней старший Сынджер. — Радоваться надо, что не твой сын.

Странные суждения у этих Сынджеров — будто нужна чужая подсказка, чтоб человек радовался…

А тетя Наталица — снова взахлеб о своем сыне:

— А мой Ион, как пошел на войну… «Прощай, мама, говорит. И знай, мама, мертвым буду, а от наших не отстану!» А когда услышала: «У нас мертвые, раненые, по полям ищите!» — забыла, где я, что я, кричу, как не в себе: «Иоане, сыночек, на кого ты меня оставляешь, маму свою!..»

Никто уже не слушает тетю Наталицу, кажется, только ковыль покачивается и поддакивает: «Кто же сомневается… так все и было… именно так он и сказал, твой герой… ш-ш-ш-шу…»

А женщины снова обступили солдата — подъехала из села бабка Сынджеров, подслеповатая и немощная старушка, в чем только душа держится. Ноги давно ей уже отказали, приходится на телеге возить.

— Кристя! А ну-ка помоги мне слезть, — велит она самому младшему. — Так… так… — Уселась на землю, довольная собой, передохнула. — А теперь, Кристя, слушай меня хорошенько. Подойди к покойному и посмотри… Да как следует посмотри, на лицо, в углу рта, слева, нет ли у него там пореза от бритвы? Ох-х, устала я…

Она самая старшая в роде — вынянчила и поставила на ноги всех Сынджеров. Сейчас за ней, как за судьей, последнее слово — признает убитого своим или нет?

— Когда мать его, покойная моя сноха, родила и стала давать ему грудь… — тем временем стянули с солдата старую мешковину. — Сидит женщина, ждет, что сын… а сын не может сосать… — говорила старушка. — Схватилась мать и ну плакать! Прихожу я, вижу это и говорю: «Что ж ты, дитя мое, не радуешься! Вот родила, и теперь есть для чего жить — теперь и смерть придет, а твоя жизнь уже не оборвется, повьется ниточка…» А она отвечает: «Рада я, мама, видит бог, как рада, да не жилец он у меня, сыночек, не сосет…» Говорю ей: «А ну, красавица, дай-ка ему в рот сиську, я погляжу!» А она: «Даю, говорит, мама, а он не берет, не удержит никак. Видите — не получается у него сосать!» И что вижу, милые вы мои? Так и есть, не получается: язык у мальчишки книзу прирос, лежит во рту, как привязанный. Бегом домой, схватила бритву мужа моего покойного, вернулась и велю снохе: «Держи ребенка!..» Хотела разрезать эту пленку, а то остался бы на всю жизнь шепелявым, куда это годится?

Так говорю и сама бритвой орудую, а сноха по глупости бабьей держит ребятенка за голову, увидела бритву и давай дрожать… А он, дурачок, дернулся — и на тебе, получил: задела бритвой… И рот пошире стал — чтоб хватал побольше! Так шрам и остался…

Я стоял, раскрыв рот от удивления… Была у меня дурная привычка в детстве, как у Прикопа, — будто все умное, что я слышал, через рот влетало… Оказывается, человек, когда родится, не только имя получает, но и какую-то свою отметину? Зачем — чтоб с другими не спутали?.. Сейчас, через много лет, еще на ум приходит: а ведь тогда старая Сынджериха вроде как «лекцию» закатила о долге и назначении матери: мол, рожайте, милые, войны как придут, так и уйдут, а человек вечен…

Не нашли у солдата никаких бритвенных порезов на губах… Зато обнаружилось другое — шрам на груди, у самого сердца, след глубокий и давний. И снова ахают и в затылках чешут… Давайте-ка припомним, кого мы знаем из тех… словом, чтоб пырнули человека ножом в грудь чуть не до смерти?

Вдруг воздух словно раскололся на десятки визгов и воплей:

— А-а-а! Скорей сюда!.. Нас убивают!..

— На помощь!.. Убьет!

— Мама!.. Папа!.. А-а-а!

И знаете, чьи крики? Детские! Казалось, покой и тишь полей пронизаны струнами и по ним прошлись пьяные каблуки — задребезжало в воздухе…

«Боже, что там еще? Почему дети кричат? Что еще за изверг объявился?»

Первой увидела тетя Наталица, она у края поля стояла:

— Ой, смотрите! Туда смотрите, в ту сторону! По жнивью Бутнэреску… Немец, немец бежит!

— А-а-а! Мой маленьки-и-ий…

«Что за немец… Какой еще „маленький“?! Успокойся, женщина, твой парень уже на фронте, а вот у нас и впрямь малыши… Да, бежит! Вон — за ребятней гонится… Ну, если этот немец уже с детьми воевать стал, с малыми да глупыми… сейчас мы с ним, иродом, живо разберемся! Мигом уложим…» И кое-кто, горячие головы, бросились в ту сторону.

А ведь что выяснилось? Дети… Было ли когда такое, чтоб дети разумных советов слушали? А свистнет какой-нибудь чокнутый, позабудут все на свете, побегут за ним. Вот и сейчас: сиганул с холма полоумный Прикоп, отправился шастать по оврагам да траншеям, и потянулись за ним дети, как овцы за козлом. Фронт отступил — а ну-ка, чем там можно поживиться?

У края вчера только вырытого окопа набрели на каску, а чуть подальше кто-то споткнулся о солдатский ремень с широченными буквами на пряжке. И какие буквы! Целые буквины — «ГОТ МИТ УНС»! Значит, бог, дескать, везде с нами. А что это за бог такой, если Прикоп повесил его над своим пупом?.. К тому же дурень еще и нахальным стал — бросился на мальчишку с каской — моя! Отдай! Или дашь, или задавлю тебя, затопчу!..