Албазинец

Теперь надо было просить Наталью собрать ему дорожную суму и чтоб не забыла про торбу с овсом для Киргиза. Трава одно, а овес совсем другое, любил повторять Опарин. От овса у лошади рубашка закладывается, подкожное сало, и ей легче бывает и зиму пережить, да и лето скоротать. Тем более, если речь идет о дальней дороге, где животине требуются силы.

Дав жене указания, Федор отправился к Саньке. Та встретила его холодно.

– Что с тобой? – заволновался казак. – Уж не случилось ли чего?

Она ухмыльнулась.

– Почему, орос, ты не сказал мне, что завтра уезжай?

Это ее «орос» означало, что она на него рассержена. Так она звала Федора в первые месяцы после того, как он привез ее в крепость. «Орос» да «орос»! Он ей: «Зови меня Федором. Федор мое имя». А она все равно: «Орос!» Будто бы издевалась над ним. Или не хотела признавать его. Даже после того, как он однажды ночью в порыве страсти силою взял ее.

А до этого долго примерялся к ней. И обнимет бывало, и за ушко легонько потреплет, а то и в губы чмокнет невзначай. Она морщится, кричит на него, а он все равно гнет свое. Потихоньку она смирилась с его ласками. Даже отвечать на них стала. Но дальше этого не шло. Но однажды Федор пришел к ней пьяненький и сделал то, о чем он подспудно мечтал.

Несколько дней она волком смотрела на него, даже на шаг подойти к себе не позволяла. Но женскую плоть не обманешь. Однажды она сама притянула его к себе, и это был самый счастливый день в его жизни.

С тех пор он уже не стеснялся своих чувств. Ох, и солощий[36] был до ласок! Так бывало зацелует, так истерзает в страсти, что она потом едва живою просыпалась на утро. Видно, это ее сводило с ума, потому она злилась, если он долго к ней не заглядывал. Но ведь ему, бедняге, на части приходилось разрываться. Не бросит же он просто так Наталью – чай, венчанные. Да и Гермоген ему не раз выговаривал за его шалости. Смотри, мол, от греховного корени зол плод бывает. И он приводил в пример Святополка. Зверь-братоубийца. А все потому, мол, что от греховной связи не по браку своего отца Володимира с вывезенной из грек черницею родился.

Но разве Федора остановишь. Он по-прежнему был ласков с Санькой, хотя в глубине души понимал, что она не любит его. Более того, вряд ли когда и полюбит.

– Ты-то откуда узнала о моем отъезде? – спросил Саньку Федор и тут же понял, что это его сподручник Яшка Попов проболтался. Но что с этим баламошкой поделаешь? Да его хлебом не корми – дай только побахорить[37].

Когда Федор построил за крепостной стеной этот дом и поселил в нем Саньку с Маняшкой, он велел Яшке стеречь их, дабы те не сбежали. Парень, думал, он не женатый, да и угла своего покуда нет, так что пусть пока поживет в теремке. Место отвел ему в передней, чтобы не маячил у девок на глазах. Там Яшка и ночевал, а вот столоваться ходил в казенную избу к холостым казакам, потому как стеснялся садиться за один стол с «прынцессой». Да и ходить по коврам он не привык. А они в доме были повсюду. Так пожелал Федор, который все делал для того, чтобы угодить знатной полонянке. За богатым товаром он даже специально ездил на торжок, что под Нерчинском.

– Сегодня ночевать к тебе приду – жди. Надо попрощаться, – обняв Саньку и поцеловав ее в висок, сказал старшина.

А ей не привыкать было ждать. Ведь большую часть времени Федор проводил все-таки с семьей. Однако после того, как родился Степка, все изменилось. Теперь уже Наталье приходилось все реже и реже видеть мужа. Пыталась с помощью гадалки вернуть его в семью, да не получилось. Тогда она пошла в монастырь к Гермогену.

Изба, в которой находилась келья старца, представляла собой небольшой деревянный сруб с крыльцом о трех ступенях. У входа ее встретил послушник и проводил внутрь. Там, в прихожей, уже были люди, желавшие попасть к старцу. Отстояв свою очередь, Наталья вошла в горницу, где на широкой скамье возле стены, опершись на архиерейский посох, сидел Гермоген. На нем была обычная монашеская ряса и клобук, а впалую его грудь прикрывал огромный золоченый крест.

– Я, наверное, не ко времени? – перекрестившись на иконы в красном углу и попросив у старца благословения, робко произнесла она.

– Ничего, ничего. Садись вот, матушка, – указал он на скамью, что была у противоположной стены небольшой горенки.

Когда он села, произнес:

– Ну а теперь слушаю тебя.

– Отче, – зашевелились белые как снег губы Натальи. – Беда у меня великая приключилася…

Она вдруг всхлипнула, и из глаз ее потекли слезы.

– Успокойся, дочь моя, – ласково посмотрел на нее Гермоген. – Успокойся. Коль не можешь продолжать – не продолжай.

А у нее и впрямь не было сил говорить. Однако она все ж сумела взять себя в руки. Утерев слезы концами покрывавшего ее голову светлого платка, она снова заговорила.

– Батюшка, как мне жить? – И снова слезы хлынули из ее глаз. – Ты прости, туга ум полонит – не знаю, что и сказать.

– А ты говори, – попросил старец.

– Ну да, надо говорить, коль уж пришла, – вытирая слезы, согласилась женщина. – Отче, тут вот Федька мой…