Альбедо (СИ)

— Сперва ездила в полицейский участок, а после — в собор святого Петера. Потом вернулась домой и более не выходила…

— В собор и участок? Прекрасно! — Генрих стиснул ладони, усмиряя полыхнувший огонь. — Порви это, Кристоф! Пиши так! «Баронессе фон Штейгер лично в руки! Властью мне данной, приказываю…» слышишь? Подчеркни это слово! «…приказываю явиться на большой рождественский бал в Ротбурге! В случае невыполнения приказа к вам будут применены меры особого взыскания!» Написал?

Выхватив листок, пробежался глазами. Обмакнул в чернильницу обгрызенное перо, подписал размашисто и зло, сложил бумагу вчетверо.

— Сегодня же с утра отнесешь на Лангерштрассе!

— Вас понял, — Кристоф ловко спрятал письмо за пазухой и плеснул в обе стопки снова. — За любовь, герр Феликс!

— За нее, — эхом откликнулся Генрих и, осушив ее, уронил голову на перебинтованные руки.

— Это тоскливое воскресенье я проведу с тенями, — затянул между тем певец, и аккорды полились, трогая неизвестно с чего защемившее сердце. — Моя любовь и я решили со всем покончить. Скоро здесь будут цветы, скоро здесь будут молитвы. Не нужно рыданий, пусть знают: я рад был покинуть ваш мир…[10]

— Забавно, — сказал Генрих, поднимая лицо и напряженно вглядываясь в дрожащий дымный полумрак. — Только в Авьене можно услышать столь трогательный романс о смерти.

И, будто отзываясь на его слова, с дальнего угла прокричали:

— Давай-ка что-нибудь повеселее, любезный!

— Милого Августина давай! — откликнулись рядом.

— К черту Августина! — пьяно ответили тут же. — Спой про рыбачку!

— Помалкивайте! — сердито прикрикнул Генрих. — Мне нравится эта! Продолжай!

Певец продолжил. Прикрыв глаза, старательно выводил:

— …до последнего вздоха я буду молиться о тебе…

— Кто там такой умный нарисовался, чтобы рот затыкать? — послышалось с соседней скамьи, и рослый парень привстал из-за стола.

— Сиди, Клаус! — зашикали на него собутыльники, и Кристоф. Перегнувшись через стол, зашипел тоже:

— Не забывайте, кто вы, ваше высочество! Не ровен час, узнают!

— Да-да, ты прав, — согласно закивал Генрих, пряча в рукава зудящие руки. — Плесни-ка еще!

И все же нет-нет, да и косился на соседний стол, прислушиваясь к громким прокуренным голосам.

— Вот я и говорю, — продолжая прерванный разговор, загудел рослый Клаус.

— Пора уже не болтать по пустому, а действовать! Сколько было этих обещаний? Мы, как бараны, все терпим да идем, куда нас поведут. А ведут не на сочные пастбища! На бойню!

— Так ведь начались перемены-то, — возразил ему парень в засаленной кепке. — Больницы строят. Скоро, может, и школы для наших детишек…

— Кого учить будут, если мы все как мухи перемрем? — фыркнул в кружку росляк, и пена осела у него на подбородке. — Да и чему учить? Церкви нашей разве школы нужны? Ей бы денег несли, да побольше! А управлять проще неграмотными и нищими!

— Кронпринц обещал, — подал голос черный, как жук, мужчина, и Генрих насторожился, — что не за горами реформа в образовании. Я своими ушами слышал!

— Болтать — не мешки ворочать! — досадливо возразил Клаус и вытер лицо рукавом. — Что он обещал? Реформу? Да кто ж ему позволит! У кормушки министры стоят во главе с его преосвященством и старым Эттингеном!

— Да, старик засиделся, — поддакнул парень в кепке. — Его бы того…

Генрих побелел.

«…гнилой зуб нужно рвать без сожаления, с корнем», — вспомнились слова Медши.

Он опрокинул стопку и даже не почувствовал вкуса.

— Ты громче скажи, не все шпики слышали! — зашикал на парня чернявый.

— А что? — приосанился тот. — Мы-то вот где, — он широким жестом обвел кабак. — А его величество кайзер — эвон! — ткнул пальцем в потолок. — Какое ему дело до того, что делается внизу? До простых людей? До наших взглядов и мыслей? Он, поди, и в газетах читает только то, что для него подчеркивают карандашом!

Все захохотали, а Генрих привстал, но ему в рукав опять вцепился Кристоф.

— Прошу вас! Господа ради! — зашептал он, заглядывая в глаза. — Говорил же, что это плохая идея, так вы не слушали… Уйдемте прямо сейчас, а?

— Останемся, — ледяным тоном выцедил Генрих и опустился на скамью. Его потряхивало, под кожей сновали огненные мушки. Полуприкрыв подрагивающие веки, он попытался считать про себя, но даже сквозь счет слышал звенящий шепот:

— Если вставать — то всем миром. Если скашивать — то все сорняки. Всех толстосумов! Фабрикантов! Хилых аристократишек! Весь род императорский, гнилой!

— Императрицу-то за что? — усомнился чернявый. — Все ж таки женщина! И даже святая. С ее приездом и суп наваристей, и хлеба больше дают.