Альбигойские войны 1208—1216 гг.

О том же просили Иннокентия и его легаты, откровенно добавляя к тому, что финансовые дела крестоносцев в дурном положении и надобность в деньгах дошла до крайности. «При содействии и того небольшого числа рыцарей, которые остались около него, граф Монфор отвоюет все остальное в стране; надо только, чтобы Церковь, за которую он борется, приняла на себя материальные издержки. Хотя он, кроме городов, обладает уже двумястами весьма надежными замками и держит в цепях виконта Безьерского, защитника еретиков, он, тем не менее, сильно нуждается в помощи, как для того, чтобы укрепить уже прибретенные пункты, так и для того, чтобы делать новые завоевания».

Письмо Монфора, равно как и ходатайство легатов, имели свою долю успеха. Тот самый Роберт де Мовуазен, который был послом воителя Юга, привез ему ответную грамоту папы. Иннокентий выказывал свою радость по поводу побед Монфора над еретиками и согласно желанию графа утверждал его в обладании завоеванными землями и городами; он обнадеживал его в борьбе с остатками еретичества и уверял, что он всегда найдет в нем совет и должную помощь.

Но помощью, в системе понятий Иннокентия III, чаще называлось моральное влияние на европейских государей, подчиненных его авторитету. И действительно, с этой целью он писал императору Оттону, которого уверял, что за то добро, какое сделает тот на пользу Господа, Оттон «получит воздаяние в жизни настоящей и славу в будущей». О том же шла речь и в письме к королю арагонскому. Иннокентий не знал, что последний уже давно переменил свои убеждения, что из слуги Рима он готовился стать в ряды его врагов. К выгодам Монфора были сделаны указания лангедокскому духовенству. Местные власти должны были еще раз опросить еретиков и, если они откажутся перейти в католичество, предать их светскому наказанию, т. е. конфискации имущества, которое переписать на Монфора. Баронов, помогающих Монфору, он особо просил не оставлять его до конца дела; он писал, что к Пасхе пришлет им помощь, а теперь пока пусть они примут издержки на себя. Консулам Арля, Авиньона, Сен-Жиля, Нима, Монпелье и Тараскона, а также барону Нарбонскому со всеми гражданами, графам Форкалькье, Савойи, Женевы, Масона и Руссильона новым циркуляром напоминалось об их обязанностях относительно католической веры. Но Иннокентий предупредил Монфора, что главные феодалы не лишаются своих владений; только явное отложение от Церкви и вооруженный образ действий против нее подвергают их такому наказанию[59].

Все это были, к счастью, прежние бесконечные сделки. Мы должны признать, разбирая ход альбигойской войны с ее первого года, что или Иннокентий не хотел прибегать к крайним мерам, или средневековая римская теократия из идеи никогда не переходила в область факта, или что у большинства католиков XIII столетия было достаточно человечности и снисходительности, чтобы не резать братьев ради веры.

Те неудачи, которые испытывал Симон, должны были сильно подействовать на его тщеславие; они привели его к совершению преступления, если уже весь его образ действий не был сам по себе великим преступлением.

Мы сейчас читали, насколько легаты ценили плен старого безьерского виконта. Раймонда-Роже содержали строго. Он сидел в тесной башне своего собственного дворца, что еще больше должно было мучить его все шестнадцать месяцев. Он не видел никого, кроме стражей. При условиях средневекового плена трудно было выдержать такое заключение человеку, даже менее привыкшему к привольной роскоши провансальской аристократии. Есть достаточные подозрения, что тюремщики старались ускорить смерть виконта если не прямым убийством, то иными мерами. Смерть его была необходима в интересах нового виконта, в интересах страшного для Прованса Монфора.

Католическое историки говорят, что Раймонд-Роже умер от дизентерии; они как-то боязливо проходят около тени человека, ненавистного им[60]. Все знали также, что перед смертью мнимый еретик принял причастие из рук епископа каркассонского. Монфор, желая по возможности оправдать себя, велел выставить тело с открытым лицом в кафедральной церкви. Народ собирался толпами и молча плакал вокруг гробницы любимого государя. Торжественные похороны также не могли заглушить подозрений.

После Раймонда Тулузского и виконта Безьерского, граф де Фуа составлял третье сильное лицо между феодалами Лангедока. По необходимости он покорился Монфору и даже заключил с ним союз, но при первых неудачах ненавистного француза изменил ему[61] [3_65]. Монфор понимал, что положение его самое непрочное. Его армия вынужденно обессиливала себя сама. По взятии какого-либо замка приходилось оставлять в нем гарнизон, но завтра нельзя было ручаться, что этот гарнизон не будет вырезан или изгнан. При приближении Симона некоторые местности покорялись, но, уходя, он всегда оставлял в тылу у себя опасных врагов.