Альбигойские войны 1208—1216 гг.

– Граф, ты благородно говорил, но, вступаясь за свои права, ты старался умалить наши. Я сам знаю все, что надлежит делать с тобой и чего ты заслуживаешь. Если будет доказано, что ты прав, ты получишь твой замок в том виде, как передал его. Хотя Святая Церковь осудила тебя, тем не менее ты найдешь снисхождение в ней. Церковь должна призреть всякого грешника, заблудшего, потерянного, как бы он ни был преступен, если только он искренне раскаивается и подчиняется ей. И вы все, здесь присутствующие, внемлите словам моим – я хочу, чтобы все знали волю мою, желаю всегда видеть моих учеников поступающими законно, желаю, чтобы они несли прощение с убеждением, как воду с огнем, чтобы снисхождение, кротость и смирение не оставляли их, чтобы судили они мудростью, а не одним мечом и крестом, чтобы шли по стезе справедливости, следуя внушениям истинной чистоты и не делая ничего, что запрещено Богом. Всякий, кто проповедует что-либо иначе, не исполняет моих приказаний и не следует моей воле.

Еще один человек порывисто поднялся в защиту юного виконта Безьерского. Монфора гласно уличали в убийстве старого виконта, со смертью которого пропала половина благородства и куртуазности.

– Если ты, святой отец, не возвратишь наследственной земли виконту, – сказал поднявшийся барон, – то грехи жертвы падут на твою голову. Возврати ему теперь все, ибо в день последнего суда никто не избегнет возмездия.

– Какая гордая речь! – послышалось между баронами.

– Друзья, – сказал папа, стараясь потушить общее волнение между прелатами, – справедливость будет восстановлена.

С этими словами Иннокентий оставил собрание, в котором напряжение дошло до крайности. За ним стали расходиться остальные. Заседание было закрыто.

Папа удалился в аллеи своего дворцового сада, рассказывает провансальская летопись. С ним были его приближенные, которые успели сдружиться с прелатами Юга. И те и другие стали, по обыкновению, жестоко обвинять провансальцев вообще, и особенно альбигойских графов.

– Если ваше святейшество возвратит им земли, – говорили прелаты, – мы совсем пропали. А если государем будет Монфор, то мы спокойны за себя и за веру.

Но Иннокентий не имел личных интересов ни в системе, которую проводил, ни в тулузском деле. Он не был фанатиком, подобно прелатам, и не позволял тщеславию заглушить голос справедливости.

– Как я могу без оснований, без причины совершить такую ужасную несправедливость, лишить наследства графа, который считается истинным католиком, отнять у него всякие права? – отвечал Иннокентий. – Нет, это было бы беззаконием, и я не могу согласиться, чтобы Симон владел всем Тулузским государством. Кроме доли сирот и вдов, я исключаю оттуда всю сторону от Пюи до Ниорта и землю еретиков от Сен-Жиля до Порта.

Казалось, всякий должен бы согласиться с таким решением, которое стремилось примирить обе партии. Недовольна была только крайняя партия легатов и Фулькон, епископ Тулузский, действовавший с последними заодно.

– Государь папа, – начал он, – как ты можешь столь несправедливо лишить владений графа Монфора, который считается вернейшим сыном Святой Церкви, лучшим подданным и твоим другом? Сколько бедствий и трудов перенес он, чтобы уничтожать еретиков и всяких разбойников, и вдруг, когда цель достигнута, ты отнимаешь у него все плоды завоеваний, отнимаешь земли, города, крепости, завоеванные крестом и мечом. Ты отнимаешь у него таким образом Монтобан и Тулузу вместе с землями заклятых врагов. Никогда не было суда столь несправедливого, приговора столь безжалостного! Над графом Монфором производится насилие. Если графы Тулузский, Коммингский и Фуа – истинные католики, то прекрасно, за что же лишать их того, что они имеют? Тогда отдай им Прованс, отними у Монфора все его завоевания. А я тебе, святой отец, прямо скажу по истинной совести, что между этими «невинными» нет ни одного католика, ни одного верного клятвам. И если ты осудишь Симона, то пред всем миром покажешь, что презираешь настоящие заслуги и не имеешь благодарности.

Архиепископ Оша, со своей стороны, поддержал эти смелые слова.

Папа хотел знать мнение всех прелатов собора. Он вернулся в церковь и возобновил заседание. Многие настаивали на наказании Раймонда. Протестовал только архидиакон Лионский.

– Братья, – начал он, – эти обвинения не угодны Богу. Известно, что граф Раймонд одним из первых поднял крест на еретиков. Он защищал Церковь и исполнял ее повеления, и если теперь Церковь, вместо того чтобы защищать его, начинает преследовать, то поступает несправедливо, и каждый из нас должен огорчаться в глубине души такому поступку. А вы, государь-епископ, – продолжал он, обращаясь к Фулькону, – вы своими ярыми проповедями и жестокой речью возбудили кровопролитие, в котором погибли сотни тысяч людей, которых нельзя не оплакать. Государь папа милостив и справедлив, он не допустит, чтобы такой благородный человек, как граф Раймонд, лишился всего, оплакиваемый всей землей.

Арнольд, заклятый враг Раймонда, постарался загладить неблагоприятное впечатление, произведенное этой благородной речью: