Альбом для марок

(Когда мы вернулись, папа радостно об алтаристе:

– Пукис – хорощий человек. Пукис значит Пухов.

– Не хороший, а святой, – поправила Люся.)

Алтарист объяснил:

– Вам надо найти закрастийонаса, – и на бумажке с печатью епархии дрожащей рукой вывел ради нашего безъязычия: “Кур чя гивяна понас закрастийонас? – Где здесь живет господин церковный староста?”

Молодой парнишечка развернулся у дома на мотоцикле, извлек из-за пазухи и шикарным жестом вручил цветастой девке пачку небольших грампластинок.

– Я закрастийонас. Только не понас. Я по-русски могу – только из армии.

Он тут же отвел нас в храм и показал облачения и утварь. Я достал бумажку, он потемнел лицом.

– Деве Марии, – поправился я. Он показал глазами копилку.

Он не сказал, я не спросил: тут хранится кусочек Того Креста.

Маленькие высокие холмы крутой зеленью заслоняют небо. На них дома, в оградах – деревянные кресты метра в три-четыре. Говорят, такие кресты под дождями выдерживают лет пятьдесят – шестьдесят. Каплицы Крестного Пути с большими, в рост человека костёльными изваяниями. Алтарист рассказывал:

– Там, где Христос под крестной ношей, крестьяне решили, что от зубов помогает. За год сгрызают весь крест. На Пасху меняем.

У выхода в поле на столбе в прозрачном пушкинском фонаре – дивный Рупинтоелис, Христос Скорбящий. На поле бабы в цветастых платьях наступают на яркий оранжевый хлеб. И везде – у домов, под холмами, вдоль улиц, на самом шоссе – низенькие каплички с битыми стеклами, и в них – смуткялисы, не допущенная в костелы божественная деревянная готика девятнадцатого века. Чем старее, тем лучше, легкие, растрескавшиеся, редкостной выразительности.

Везде на нас откровенно глазеют.

За ужином папа без конца ставит на стол “Дарбо по вена”, “Трижды девять”, кипрский мускат. Он обегает гостей и глядит в рюмки:

– По обычаю петербургскому.

– По обычаю святорусскому… – И вообще разговор шел на русском.

Сын Витас пил и мрачнел, может быть, из-за нас. Одного брата его убили лесные, другого – стребукасы[57].

Застрявший начальник милиции наваливался на меня (говорят, если литовец сволочь, то сволочь):

– Зачем Хрущев китайцам атомную бомбу не дает? Зачем с китайцами поругался. Если бы не Сталин, где бы мы теперь были?

В девять, по бою часов, папа – как тот жемайтис из анекдота – поднялся:

– Кушайте, гости дорогие, пейте – не забывайте, а мне в стадо пора. Коровок доить.

В окно я видел, как он, шатаясь, уехал на стареньком велосипеде.

Литовцы запели.

В одиннадцать шофер объявил, что пора. Машина начальника оказалась грузовиком. В кузове уже стояло десятка три молодых цветастых. Начальник и Витас под руки подвели шофера к кабине. Витас потянулся к дверце, и шофер рухнул. Его с трудом упихнули за баранку.

– Здесь шофер всегда пьяный, никто еще не разбился, – крикнула из кузова Люся.

Грузовик рванулся во мрак. За ним долго тянулось:

      Венс, ду,
      Граже Летува…

Мы оставались к утренней мессе.

– Гости дорогие, я с вами уже прощаюсь, – вступил папа. – Завтра ни свет ни заря в Плунге картошку везу – председатель машину дал.

Ватикан,

Папе Иоанну Павлу Второму

Ваше Святейшество,

именно Вам, может быть, пригодится мое свидетельство.

Летом 1963 года в Жемайтийской Кальварии я видел необыкновенного священнослужителя.

Отец Повилас Пукис долгое время был настоятелем здешнего знаменитого храма. После войны он десять лет отбыл на Воркуте – донесли, что отпевал лесных. По его словам, туже всего пришлось в Бурятии, где не было ни соотечественников, ни Писания.

В Кальварии он слишком многих крестил и венчал. Люди собрали ему на собственный домик и перевезли из дома для престарелых в Бурятии. Он прямо сказал, что приехал домой умирать и уже положил на кладбище плиту. Теперь он был алтаристом на вольных хлебах и в случае надобности служил за настоятеля.

И в Кальварии, и в Паланге, где он был во время войны, его считали святым. По тому потрясению, которое я испытал от самого его присутствия, я тоже уверен, что он – святой.

Я застал его в глубокой старости, он уже был не от мира сего. Не знал часов и шел в храм на звон колокола, в любое время навещал больного и всякого, кто в нем нуждался. На литургии он отодвигал от себя рассеянным жестом Писание и обращался вверх, тихим голосом, в тишине. Может быть, он нарушал правила богослужения, но его торжество было так огромно и абсолютно, что я проплакал всю службу.

Рассказывают, что на его похоронах настоятель пытался вырвать из рук усопшего серебряный крест, но был уличен и отведен в Тельшай.

На могиле вместо простой черной плиты с именем и датами теперь большое полированное надгробие складнем. Надпись:

ПРЕЛАТ ПОВИЛАС ПУКИС, ТРЕХ ХРАМОВ СТРОИТЕЛЬ.

Хочу надеяться, что Ватикану небезразлично суждение Жемайтийской Кальварии и мое.

С любовью и уважением

Андрей Сергеев

1977–80

о бродском

Бродский пришел ко мне на Малую Филевскую в начале 1964. Открываю дверь, вижу стоит ражий рыжий парень. Широкоплечий, здоровенный, внушающий доверие. Сует крепкую сухую ладонь – пожать одно удовольствие.