Альбом для марок

      Хотя бесчувственному телу
      равно везде… Но ближе к делу:
      я вновь в Венеции – Зараза! —
      Вы тут воскликнете, Андрей.
      И правильно: я тот еврей,
      который побывал два раза
      в Венеции. Что в веке данном
      не удавалось и славянам.
      Я прилетел в Париж, который
      завешен как тяжелой шторой,
      лефтистами и прочей мразью:
      мир, точно Сартр, окосел.
      Провел там сутки, в поезд сел
      и, вверив взор однообразью
      окна, как недруг власти царской,
      направился в предел швейцарский…
      Тристан Тзара, Джеймс Джойс, другие
      творцы (и жертвы) ностальгии
      здесь пели о грядущих бурях,
      простейший применяя трюк:
      немецкого не зная, Цюрих
      они считали за цурюк.
      Я ж, feeling strange

, в таком пейзаже      не вышел из вагона даже.
      Состав бежал быстрее лани.
      В семь вечера я был в Милане.
      Гулял по местному собору.
      В музее видел Пиету —
      не знаменитую опору
      туризма местного, не ту,
      что снята в каждом повороте, —
      но смертный крик Буонаротти.
      Теперь передо мной гондолы.
      Вода напоминает доллар
      своей текучестью и цветом
      бутылочным. Фасад дворца
      приятней женского лица.
      Вообще не надо быть поэтом,
      чтоб камень сделался объятьям
      приятнее, чем вещь под платьем.
      Да убедят Вас эти строки,
      что я преодолел пороки;
      что сердце продолжает биться,
      хоть вроде перестать пора;
      что – факт, известный не вчера —
      Ваш друг – плохой самоубийца;
      что он, в пандан Царю Гороху,
      свой срам не валит на эпоху.
      Се, покидая черным ходом
      текст, поздравляю с Новым годом
      Вас, Вашу – in italian – bell’y.
      Поздравив, падаю в кровать…
      Хотя бесчувственному телу
      равно повсюду истлевать,
      лишенное родимой глины,
      оно в аллювии долины
      ломбардской гнить не прочь. Понеже
      свой континент и черви те же.
      Стравинский спит на Сан-Микеле,
      сняв исторический берет.
      Да что! Вблизи ли, вдалеке ли,
      я Вашей памятью согрет.
      Размах ее имперский чуя,
      гашу в Венеции свечу я
      и спать ложусь. Мне снится рыба,
      плывущая по Волге, либо
      по Миссисипи, сквозь века.
      И рыба видит червяка,
      изогнутого точно “веди”.
      Червяк ей говорит: “Миледи,
      Вы голодны?” Не громче писка
      фиш отвечает: “Non capisco”.

[Внизу рисунок рыбы с сигаретой]

машинка. нортхэмптон

21 мая 1975

Из двух вещей, составляющих смысл жизни – работы и любви, – выжила только работа. Не удивляйтесь, что не видите воплощений: я никому ничего не даю, потому что выяснилось, что некуда – внешне – спешить, а внутренне меня все равно никто не нагонит… Детки бывают славные, девки просто роскошные, но, переводя на язык родных осин выражение “заниматься любовью”, я бы делал упор на “заниматься”.

…В жизни моей происходит нечто цыганское или лучше сказать – агасферье. Сколько квартир я сменил, сколько гостиниц, мотелей, неприбранных постелей осталось за спиной за эти три года – страшно подумать… Это у меня-то, жильца и домоседа. Невольно возмечтаешь о четырех стенах, хотя бы и звукопроницаемых. Они, поди, уже превратились в трилобиты, эти вещи.