Альбом идиота (сборник)

– Нет, не сплю, – после паузы ответил Игнациус.

– К сожалению, я не могу уйти. Я как будто привязана к этому дому…

– Очень жаль. – Игнациус замолчал.

Аня вздрогнула и немного поежилась:

– А на улице – сыро и все течет…

– Просто оттепель, – неохотно сказал Игнациус.

– Просто оттепель? Я думаю, что уже – весна…

– Ну – не надо, не надо! – сказал Игнациус. И рука, которая гладила его, осеклась. Аня выпрямилась и, кажется, стиснула зубы.

– Ты, конечно, мне не поверишь, но я люблю тебя.

– Сообщи об этом по радио, – сказал Игнациус.

– Я люблю тебя, и поэтому погиб Персифаль…

Наступило молчание. А через секунду:

– Ах, вот как?..

– Он не мог стать мне мужем, потому что я любила тебя.

– Ну – не надо, не надо! – вторично сказал Игнациус.

– Тебе очень плохо? – спросила она.

– Нет, пожалуй, терпимо, – ответил Игнациус. – Все-таки единственный, кого я жалею, – это Персифаль.

И опять наступило молчание, точно обрезало.

– Но ведь я ничего не могла поделать, – сказала она.

– Ты нисколько не виновата, – сказал Игнациус. – Может быть, но если не любишь, то – всегда виноват.

– Да, конечно, я – виноват, – согласился Игнациус.

– Нет!.. Не думай!.. Я вовсе не о тебе!..

– Хорошо, – терпеливо сказал Игнациус, – пусть я не виноват, но я тебя не люблю. Не люблю, не люблю! И давай на этом закончим!.. Все! Закончим! Закончили! Теперь – уходи!.. – Он задвигал локтями и перевернулся на спину. Потолок был ободранный, в летаргической паутине годов.

– Как ты думаешь, сколько тебе осталось? – спросила Аня.

– Я не знаю… Немного…

– В июне?

– По-видимому, июнь…

– Обещают, что июнь будет очень жаркий.

– Ну уж это мне теперь все равно…

– И потом, неизвестно еще, а вдруг ты ошибся?..

– Не волнуйся, я не ошибся, – раздраженно сказал он.

Сел рывком и в надтреснутом зеркале на стене увидел свое отражение. Постаревшее, серое, осунувшееся лицо. С утра протекли уже три месяца, но пока изменений не было. Только, кажется, немного побелели виски. Он придвинулся к зеркалу и повернулся в профиль. Да, действительно, чуть-чуть побелели виски. Да, действительно, виски чуть-чуть побелели.

– Я не ошибся, – вяло сказал он.

Глава 11

У него обнаружили геронтофагию, «пожирание старостью». При этой болезни резко ускоряются некоторые обменные процессы в организме, постепенно выпадают волосы, тускло обесцвечиваются глаза, ревматическая боль нежно покусывает суставы. Начинается преждевременное старение. Человек как бы скользит по возрасту, пробегая за один день несколько месяцев своей жизни. Субъективно это почти не ощущается. Полагают, что геронтофагия связана с распадом биологических часов. Или с нарушением психологического восприятия действительности. Как-то примерно так. Я не специалист. Болезнь эта чрезвычайно редкая и чрезвычайно загадочная. Причины возникновения ее непонятны. Никаких лекарств нет.

Игнациуса обследовали очень долго и очень тщательно. Ему предложили лечь в клинику и поставили на медицинский учет. Он, естественно, от всего отказался. Как и многие на исходе лет, он испытывал острую неприязнь к врачам. Недоверие. Смутную настороженность. Раз в неделю его посещал участковый терапевт. Но и только.

Он остался жить в своей прежней квартире, хотя Горгона писала слезные жалобы в горисполком, требуя выселения заразно больного тунеядца. Геронтофагия не опасна для окружающих. Ему дали бюллетень до конца года, и у него образовалась масса свободного времени. Он не представлял, куда его тратить. Он вставал рано, потому что страдал бессонницей – день проходил в утомительном перемалывании длинных, как эпохи оледенения, светлых и пустых часов. Он физически чувствовал это время, текущее сквозь него. Будто поток проникающей радиации. Ночью он обычно лежал без сна, распахнув легкие веки, и в зашторенной темноте слушал безжалостный треск секунд. Он совсем ни о чем не думал. Думать было утомительно. Его никто не навещал, потому что он не хотел этого.

Я его знаю – грузный, большеголовый, неопрятный старик в мятом костюме и разношенных плоских туфлях со шнурками, зажав коленями отполированную палку, положив бульдожьи щеки на набалдашник, неподвижно сидит на скамейке в пыльном сквере и глазами из бутылочного стекла упирается в какую-то далекую, непонятную, одному ему видимую точку. Сжатые губы – изогнуты. Рефлекторно подрагивают пегие кустики бровей. Вспоминает ли он при этом о чем-нибудь давно позабытом или, наоборот, старается изгнать нечто из памяти – неизвестно.