Алчность

Потом она вдруг очнулась — внезапно, как лунатичка, каковой она и является, слепая, как она и есть, — на лестничной площадке. Внизу она перепачкана кровью. Что же он ей туда засадил — большее, чем зуботычина, меньшее, чем трактор? Разве что горлышко от пивной бутылки? Что это было? И её одежда рядом с ней сползает по ступеням, не по порядку, а кое-чего и вообще нет. Дверь, кстати, заперта изнутри, об этом я ещё не упомянула? Я что, забыла? Ну-ну, и кто же теперь в квартире, в доме — и то и другое принадлежит ей, разумеется: и нижний этаж, и подвал с сауной и винным погребком и приспособлениями для хобби? Женщина застаёт себя совершенно голой, стоящей на коленях перед дверью собственной квартиры, в беде, прижимая к груди растрёпанную одежду, которая чем-то пропиталась, и приникнув глазом к замочной скважине. Неужто он там правда с другой или это обман зрения, которое то недооценивает себя, то переоценивает, — с такой молоденькой, и как только он осмеливается с ней такое? и неужто правда в моей собственной квартире? — я видела своими глазами главное, я не могла обмануться, но и говорить об этом тоже не могу. Я думаю, мужчина не отдаёт себе отчёта, как далеко он зашёл с женщиной. Не так уж и далеко — в мой дом! Но, невзирая на это, он пустился во все тяжкие. Лучше бы он пустился куда-нибудь на машине. А её роль была бы пассажирская.

Женщина думает: этого просто не может быть, что он сейчас, да, в это самое мгновение, наяривает на своей трубе в такую молоденькую, ещё полудитя, так не бывает, — этот инструмент принадлежит одной мне, только мне. Хотя я едва умею держать его в руках. Но у меня он всё равно в лучших руках и в лучшей сохранности, ведь я уже слышала многие знаменитые оркестры и консервы едала, лично дирижируя, удобно откинувшись в кресле, потому что я не отказалась от разучивания по заявкам и попутно ещё в прах изучила пианино и сдала экзамен, пусть другая так попробует. Некоторым охота покрасоваться, как мне когда-то, когда я играла фортепьянный концерт Бетховена, но при этом на серебристо поблёскивающем проигрывателе лежал Альфред Брендель и прилежно вертелся, прилаживаясь в такт. Люди лгут. Ведь быть того не может, чтобы этот человек отверг меня ещё до того, как стал моим приверженцем. Может, он не знает, что теряет в моём лице и что раны, какие он мне наносит, оставляют след на всю жизнь. Они наследят, а я хотела чистоты. Я всегда хотела держать на расстоянии упорного претендента, но только не его, моего единственного! Которого я ждала пятьдесят лет. С ним бы я этого никогда не сделала. И он прогнал меня ещё до того, как успел узнать, как хорошо всё может быть между нами? Не может быть. Зато, может быть, завтра мне можно будет ползать у него в ногах. Чтобы он понял, что всегда может хоть сверху, хоть спереди, хоть с обеих сторон — а это мои лучшие стороны, потому что я свежевлюблена в него, — войти внутрь через мою постоянно открытую дверь. Чу, что это там снаружи? Кто-то идёт? Как на грех сейчас. Надеюсь, что никто. Никто не должен видеть меня такой, голой, окровавленной, и вся одежда чем-то пропиталась. Надеюсь, это не коллега из его же опергруппы, который явился незваным. Крики снаружи? Правильно, это я кричу, что, неужто это я сама? Звучит нехорошо. Похоже на крики человека, который хотел заехать другому в морду, но вместо этого — наверное, из ярости, но за что? — был вышвырнут на лестничную площадку, в холод. Тело при этом голосе уже не испортится, на таком-то холоде. Оно ведь сварено давно и помещено в собственный застеклённый домик, милая маленькая Белоснежка в хрустальном гробу, где она, к сожалению, у всех на виду. Это ещё хуже, хуже, чем гроб: там хоть обеспечена женщине одежда. И мужчина там совсем не нужен.