Алеет восток

В назначенное время, мы с Лючией звоним в дверь квартиры на третьем этаже дома на Литейном, 53. Вошедшим в историю как «Фонтанный», хотя был всего лишь флигелем шереметевского дворца, выходящего фасадом на Фонтанку. Открывает Лев Николаевич — удачно, была бы сама мадам великая поэтесса, и не стала бы нас в квартиру впускать, пришлось бы товарищей звать, что внизу ждали, а я все ж человек добрый и лишней грубости не люблю. Здороваемся, входим, вручаем пакет с продуктами. Прихожая большая, с высоким потолком и кафельной печью, не темный и захламленный коридор коммуналки на Плуталова, где я жила до войны. Слева на вешалке пальто висят, два мужских, два женских, оставляем там свои плащи. Сопровождаемые Львом Николаевичем, проходим в комнату — через кухню, коридор, и дверь налево.

Квартира огромная. Великая Поэтесса въехала сюда к мужу, в двадцать четвертом. Сейчас — вся ее целиком. Были соседи, вся семья погибла в Блокаду. Жилплощадь даже больше, чем у нас с Михаилом Петровичем в Москве, и зелень за окном — а вот отчего-то ощущение, как в склепе! Или в сектантской молельне, с атмосферой нетерпимости к любому мнению, кроме принятого здесь — ощущение почти физической духоты, хочется распахнуть настежь окна, чтобы вдохнуть свежего воздуха; потолки высокие, а будто давят, создавая ощущение дискомфорта. Еще сильнее это было заметно в комнате, куда мы вошли — гостиная, красный плюшевый диван, обеденный стол со стульями посреди, белый кафельный камин, с потолка свисает лампа с красным абажуром, и примета новейшего времени, телевизор КВН-49 в углу. Сама сидит в кожаном кресле, как на троне, вполоборота к двери. Выглядит моложе своих шестидесяти лет, из-за короткой мальчишеской стрижки, одета в простое синее платье. На диване двое — Великий Писатель (импозантный седой мужчина) и его дочь, сорокалетняя дама с английской лошадиной рожей (про эту сволочь, будущую диссидентку, я уже упомянула выше).

Выдержав паузу, хозяйка повернула голову. Узнала меня. На лице ее за какую-то секунду сменились, первоначальное равнодушное высокомерие, промелькнувший испуг, и наконец, истинно королевское холодное презрение.

— Лева, ты кого привел? — произнесла она, растягивая слова, как с французским прононсом — эта… присутствовала на моих допросах! И вы посмели, прийти сюда, в эту квартиру? Вон!

Она царственно вытянула руку, указывая на дверь. Как истинная королева — нет, пожалуй, уже свергнутая королева в изгнании! Но дама волевая, этого у нее не отнимешь. Говорю ей спокойно, глядя как на равную:

— Анна Андреевна, у англичан есть поговорка "Даже кошка может смотреть на короля". Что же касается людей, то, что в европейской традиции, что в русской, даже приговоренному к смерти злодею предоставляется последнее слово. Я предлагаю Вам побеседовать, не более того. Вас это ни к чему не обяжет — можете считать ее просто разговором случайно встретившихся в трамвае людей.

Если она будет настаивать, придётся перейти к жесткому варианту. Четверо сотрудников ждут на улице, двое на виду, это особо оговорено. Предложить Анне Андреевне посмотреть в окно, и сказать «Если я выйду, они войдут, и с понятыми. Вам известно, что такое, по вновь открывшимся обстоятельствам?». Лично мне подобные методы никакого удовольствия не доставляют. Только если никак иначе нельзя.

Великая Поэтесса лишь плечами брезгливо пожала. У окна стоит, шаль на плечи набросила, от меня отвернулась. Но все ж успела я в ее взгляде, брошенном на меня, заметить искорку интереса. Хотя неприязни там было намного больше. Что ж, теперь будем из этой искорки пламя раздувать.

— Позвольте представиться — Лазарева Анна Петровна, инструктор ЦК ВКП(б), работаю в отделе идеологии и пропаганды. В мои служебные обязанности входит и работа с интеллектуальной элитой нашей страны. Именно поэтому я и присутствовала на вашем допросе, Анна Андреевна — мне надо было понять, что Вы за человек, как с Вами говорить, и имеет ли смысл это делать вообще. И если с Львом Николаевичем ситуация более или менее понятна, то Вы для меня, после прочтения вашего дела, оставались "терра инкогнита".

— Позвольте поинтересоваться, за что мне такая честь? — сухо спрашивает Лев Николаевич.

— Во-первых, потому, что Вы, несмотря на все сложности, имевшие место быть в Ваших отношениях с Советской властью, пошли добровольцем на фронт, честно и храбро отвоевав на "Куйбышеве". Что показывает, судьба страны для Вас важнее, чем недовольство властью. Конечно, тогда Вы не могли знать историю, случившуюся с генералом Деникиным — но мотив и у Вас, и у него явно был один.

— Я не знаю этой истории, Анна Петровна — Гумилев был явно заинтригован — не могли бы Вы ее рассказать?

— Охотно, Лев Николаевич — боковым зрением отслеживаю реакцию остальных: Анна Андреевна смотрит на меня с интересом, постепенно пересиливающим неприязнь; прозаик с дивана смотрит, скорее, с любопытством; его дочка — с откровенной ненавистью! Ну, ее мнение лично меня меньше всего волнует!