Александр Беляев

Очевидно, что необходимые сведения Беляев черпал из источника не слишком солидного. И скорее всего переводного. Догадаться об этом позволяет продолжение разговора Микулина с пройдохой-американцем.

Говорят всё о том же — превращении неблагородных веществ в золото, но теперь Микулин ссылается на некое древнеиндийское сочинение:

«— Мы наденем ярмо на золотого тельца и заставим его пахать наше поле! В древнеиндийских книгах — Атава-Веда — золото называется жизненным эликсиром».

Американец попытался спорить:

«— В Атава-Веда золото названо средством против колдовства. Против какого же колдовства вы собираетесь использовать золото?»

Микулин его, понятное дело, тут же отбрил:

«— Против колдовства самого же золота. Против колдовства капитала, поработившего рабочих, ослепившего разум людей».

Сказанного вполне достаточно, чтобы понять: речь идет о книге «Атхарваведа», что в переводе значит «Наука (веда) древних мудрецов». Но наука эта — не химия, а сама книга — сборник заклинаний.

Так вот, чтобы превратить название «Атхарваведа» в «Атава-Веда», нужны были всего две вещи: книга, написанная по-французски, и не слишком искушенный переводчик. Дело в том, что букву «h» французы не произносят (пишут Hugo, а читают «Юго»). Зная за своей орфографией эту слабость, французы для передачи звука h в иноязычных словах и названиях используют букву «г» (ничего более подходящего, чем этот картавый звук, во французском языке не найти). Поэтому, встретив слово Atharva-Veda и зная очень мало о языке и мудрости индусов, переводчик прочел его, как atahva. Но звук h несвойствен и русскому языку. И тогда переводчик решил не мучиться — написал: «Атава».

А поскольку в иных произведениях Беляева никаких следов алхимии не отыскать, более чем вероятно, что пьеса «Алхимики, или Камень мудрецов» была инсценировкой повести «Золотая гора».

Но писал-то он не просто пьесу, а пьесу в стихах («дьявольская разница», как в 1823 году высказался по сходному поводу А. С. Пушкин).

О поэтическом творчестве Беляева рассказала его дочь: в начале 1920-х, лежа в ялтинской больнице Красного Креста, Беляев «писал много стихов, некоторые из них посвящал няням».

Из стихотворений той поры одно сохранилось. Впоследствии киевский приятель Беляева, композитор Федор Надененко, положил слова на музыку и превратил в романс, изданный в 1931 году.

А вот слова:

Звезда мерцает за окном.
Тоскливо, холодно, темно.
И дремлет тишина кругом…
Не жить иль жить — мне все равно…

Устал от муки ожиданья,

Устал гоняться за мечтой,
Устал от счастья и страданья,
Устал я быть самим собой.

Уснуть и спать, не пробуждаясь,

Чтоб о себе самом забыть,
И, в сон последний погружаясь,
Не знать, не чувствовать, не быть…

Две последние строфы, приписав их французскому поэту-неудачнику Мерэ, Беляев вставил в свой рассказ «Ни жизнь, ни смерть»[276] (1926 года).

Что можно сказать по поводу этих стихов? Не Блок… И еще — Федор Надененко мог, конечно, положить их на музыку. Но среди публикаций киевского композитора такого произведения не числится. Да и представить, что в СССР 1930-х годов редактор какого-нибудь издательства, журнала или газеты отважился напечатать романс на такие упадочнические слова… Нет, это совершенно немыслимо!

Поэтому более правдоподобным представляется рассказ вдовы писателя — Маргариты Константиновны: стихотворение Беляев действительно написал лежа в ялтинской больнице — в «минуты душевной слабости». А несколько лет спустя сам и положил его на музыку[277].

Светлана Александровна пишет, что еще одно стихотворение Беляеву удалось напечатать «в каком-то рассказе — не могу ни вспомнить, ни найти. Да и от самого стихотворения остались в памяти одни отрывки. Что-то такое:

Я песни пел, когда родился,
Я стоя, сидя, лежа пел,
Я песни пел, когда женился…

А последняя строка: „Когда умру, еще я громче запою!“»[278]. Память не слишком подвела дочь писателя — стихи эти распевал итальянец Доменико Маручелли в рассказе 1929 года «Мертвая зона», а выглядит итальянская эта песня так: