Александр Блок

«Не знаю (или знаю), почему вы не увидели октябрьского величия за октябрьскими гримасами, которых было очень мало — могло быть во много раз больше.

Неужели Вы не знаете, что “России не будет” так же, как не стало Рима — не в V веке после Рождества Христова, а в 1-й год I-го века? Также — не будет Англии, Германии, Франции. Что мир уже перестроился? Что “старый мир” уже расплавился?»

Не очень убедительно. «Гримас» нового строя Блок еще успеет увидеть столько, что, как говорится, мало не покажется. Да и в глобальном прогнозе о будущем России и всего человечества больше страстной риторики, чем правды и здравого смысла. Лучше объясниться в стихах. Сочиняется послание «З. Гиппиус (при получении “Последних стихов")», начинающееся словами «Женщина, безумная гордячка!..», надписывается на экземпляре тоненькой серой книжки «Двенадцать. Скифы» и отправляется адресату. Стихи растерянные, покорно-уступчивые:

Ядом напоенного кинжала

Лезвие целую, глядя в даль…

В поисках общего языка Блок апеллирует к гиппиусовским стихам об Ирландии («О Ирландия неизвестная! О Россия моя страна!»), пытаясь углядеть в них зерно некоего «интернационализма». Отсюда финал послания:

Страшно, сладко, неизбежно, надо
Мне – бросаться в многопенный вал,

Вам — зеленоглазою наядой
Петь, плескаться у ирландских скал —

Высоко — над нами — над волнами, —

Как заря над черными скалами —
Веет знамя — Интернацьонал!

Зинаиде Николаевне в этот «Интернацьонал» вступать решительно не хочется. «…Никогда Блок таких пошлостей не писал», — ужаснется она. Да и сам Блок потом признается Чуковскому: «Там было одно такое слово, которое я теперь не люблю».

Третьего октября Гиппиус и Блок случайно встречаются в трамвае, идущем с Невского по Садовой. «Подадите ли мне руку?» — спрашивает Блок. Ответ: «Только лично. Не общественно». Короткий разговор. Последние слова Блока: «Я ведь вас очень люблю». Ответ Гиппиус: «Вы знаете, что и я вас люблю».

В подлинности этого диалога, зафиксированного Гиппиус в очерке «Мой лунный друг», сомневаться не приходится. Любовь двух поэтов — реальность их судеб, их творческих путей. В эмоциональной жизни художника не все сводится к эротической стороне, духовный обмен между двумя мастерами бывает не менее страстным.

Блоку чужда моногамия — как в телесном, так и в духовном смысле. Он вступает в разные андрогинные союзы. В отношениях с женой (при всей их нестандартности) все-таки распределение ролей традиционно: у Блока роль мужская, у Любом Дмитриевны женская. А вот «бисексуальная» по природе Гиппиус в духовном дуэте с Блоком психологически доминировала (отчасти и как старшая по возрасту), вступая во взаимодействие с «вечно женственным» началом в поэте. Кстати, она часто писала стихи от мужского лица. Вспоминаются строки из ее стихотворения «Ответ», навеянного отношениями с художником Львом Бакстом и опубликованного в 1914 году в журнале «Любовь к трем апельсинам» (напомним, что Блок был там редактором поэтического раздела):

Я наивен — ты наивна,
Остальное пустяки.

Да, для непритворной духовной дружбы, для глубокого творческого взаимодействия «пустяками» могут остаться даже принципиальные политические разногласия. Зинаида Гиппиус и устно и письменно высказала немало резких слов по адресу автора «Двенадцати», но называть это «травлей», как было принято в советское время, не вполне адекватно.

Многие отшатнулись от Блока после «Двенадцати». Помимо Мережковского с Гиппиус, помимо уже упомянутых Ф. Сологуба, В. Пяста, А. Ахматовой, это еще и Вяч. Иванов, Г. Чулков. М. Пришвин… Поэт болезненно переживает бойкот и наступившую за ним духовную изоляцию. Однако о сделанном, о созданном не жалеет. Не в силу некоей политической стойкости, а в силу верности художническому инстинкту. Поэма раздражила современников и бывших единомышленников Блока не только шокирующей идеологической оболочкой, но и слепящей эстетической новизной. Неосознанную творческую ревность она вызвала не только у противников нового строя, но и, например, у Маяковского. «Фу, какие немощные ритмы»» — брюзжал он, а потом, в 1927 году ввел в поэму «Хорошо!» поэтически беспомощный пассаж о Блоке. «Но Блоку / Христос / являться не стал, / У Блока / тоска у глаз. / Живые, / с песней / вместо Христа, / люди / из-за угла» — это уровень прямо-таки булгаковского Ивана Бездомного.