Александр Грин

Но именно там, на борту прекрасного корабля, случается недоразумение, которое переворачивает их отношения: когда Томас Гарвей, вопреки запрету Фрези Грант, рассказывает Биче о таинственной девушке, оказавшейся вместе с ним в шлюпке, та реагирует примерно так, как статистик Ершов в «Фанданго» на явление Бан-Грама – с поправкой на хорошие манеры и относительно благополучное материальное положение, удерживающее ее от истерики.

«– Скажите мне, что вы пошутили!

– Как бы я мог? И как бы я смел?

– Не оскорбляйтесь. Я буду откровенна, Гарвей, так же, как были откровенны вы в театре. Вы сказали тогда не много и – много. Я – женщина, и я вас очень хорошо понимаю. Но оставим пока это. Вы мне рассказали о Фрези Грант, и я вам поверила, но не так, как, может быть, хотели бы вы. Я поверила в это, как в недействительность, выраженную вашей душой, как верят в рисунок Калло, Фрагонара, Бердслэя; я не была с вами тогда. Клянусь, никогда так много не говорила я о себе и с таким чувством странной досады! Но если бы я поверила, я была бы, вероятно, очень несчастна.

– Биче, вы не правы.

– Непоправимо права. Гарвей, мне девятнадцать лет. Вся жизнь для меня чудесна. Я даже еще не знаю ее как следует. Уже начал двоиться мир, благодаря вам: два желтых платья, две „Бегущие по волнам“ и – два человека в одном! – Она рассмеялась, но неспокоен был ее смех. – Да, я очень рассудительна, – прибавила Биче задумавшись, – а это, должно быть, нехорошо. Я в отчаянии от этого!

– Биче, – сказал я, ничуть не обманываясь блеском ее глаз, но говоря только слова, так как ничем не мог передать ей самого себя, – Биче, все открыто для всех.

– Для меня – закрыто. Я слепа. Я вижу тень на песке, розы и вас, но я слепа в том смысле, какой вас делает для меня почти неживым. Но я шутила. У каждого человека свой мир. Гарвей, этого не было?!

– Биче, это было, – сказал я. – Простите меня.

Она взглянула с легким, задумчивым утомлением, затем, вздохнув, встала:

– Когда-нибудь мы встретимся, быть может, и поговорим еще раз. Не так это просто».

Вообще, вся эта сюжетная коллизия сильно напоминает роман «Блистающий мир». Биче, как и Руна, бескрыла, лишена веры в чудо, закрыта для пятого измерения, а также шестого, седьмого, восьмого и так далее чувств, но, в отличие от жирной гусыни Руны, не наделена жаждой власти и даже в таком нелетающем образе не теряет привлекательности. В «Бегущей по волнам» происходит удивительная вещь: Грин признает право человека на неверие в чудо и не мажет его за это черной краской. После того как Гарвей и Биче расстаются, герой сохраняет в душе ее светлый облик и благодарность к ней.

«С болью я вспомнил о Биче, пока воспоминание о ней не остановилось, приняв характер печальной и справедливой неизбежности… Несмотря на все, я был счастлив, что не солгал в ту решительную минуту, когда на карту было поставлено мое достоинство – мое право иметь собственную судьбу, что бы ни думали о том другие. И я был рад также, что Биче не поступилась ничем в ясном саду своего душевного мира, дав моему воспоминанию искреннее восхищение, какое можно сравнить с восхищением мужеством врага, сказавшего опасную правду перед лицом смерти. Она принадлежала к числу немногих людей, общество которых приподнимает. Так размышляя, я признавал внутреннее состояние между мной и ею взаимно законным и мог бы жалеть лишь о том, что я иной, чем она. Едва ли кто-нибудь когданибудь серьезно жалел о таких вещах».

Совершенно прав В. Ковский, который писал о женских образах в «Бегущей»: «Биче и Дэзи – как бы две стороны одного, не существующего в природе, идеального типа, гармонически сочетающего интеллектуальность с ясной простотой духовного облика, твердую определенность характера с чуткой восприимчивостью, трезвость с поэтичностью, сдержанность с экспансивностью, самостоятельность с уступчивостью».[424]

Но две эти стороны для Грина не равноценны и не равноправны, и автор вслед за героем отдает предпочтение второй – то есть восприимчивой, поэтичной, экспансивной, уступчивой (а в сущности, управляемой, поддающейся внушению), и думает Гарвей о Дэзи, которой пренебрег на карнавале в Гель-Гью, обидел, сам того не желая, своей холодностью, тем, что откровенно предпочел ей Биче. А она была так кротка, что даже не посмела обидеться. Полудевушка, полуребенок, герой не испытывает к ней внезапного, как солнечный удар, чувства, его чувство к ней проявляется постепенно.

Не будет большой натяжкой предположить, что два эти образа соседствуют и борются друг с другом в сердце Гарвея подобно тому, как соседствовали в сердце самого Грина две женщины: Вера Павловна Абрамова, утонченная петербургская дама с благородным обликом и светскими привычками, и Нина Грин – женщина-ребенок: «Я была тогда озорна и смешлива. Он это любил».[425] Нина Грин, которую писатель, в отличие от Веры Павловны, смог очаровать и заколдовать.