Александр и Любовь

Стихи писать никогда не пробовала. А вот рисовать стала рано. Закончила художественное училище и всю жизнь проработала художником-декоратором в ленинградских театрах - в Малом оперном, в Пушкинском, в Большом Драматическом. Закончила трудовую деятельность в Мариинке. На вечере в БДТ, посвященном 100-летию Александра Блока, главный машинист сцены подвел Александру Люш к нашему любимому блоковеду -Владимиру Орлову. Вот, мол, дочь.

- Я в курсе, но я написал книгу о Блоке, и в мою концепцию биографии поэта вы не вписываетесь, - отчеканил тот Александре Павловне.

Однажды в гости к ней пришла приятельница и - чего уж еще ждать от художниц - принялась рисовать портрет хозяйки. Ошарашены были обе: в результате получился портрет Блока. И эта последняя капля, точно так же как и вам, показалась нам откровенной байкой. И мы полезли в Интернет. И безо всякого труда нашли там фото А.П.Люш. Она действительно похожа на Блока больше, чем сам Блок.

Его прощальный поклон.

Той весной по настоянию близких Блок обратился к опытному терапевту А.Г.Пекелису. Помимо осознания творческого бессилия и предельного домашнего неуюта, он уже серьезно страдал и физически. Невыносимо болели и пухли руки, ноги. Его ужасные боли в ногах приписываются загадочной подагре, а опухоли и перевязанные из-за одолевшего фурункулеза пальцы - цинге. Бессонница, одышка, боли в груди, то и дело - жар.

Доктор нашел у пациента «инфлюэнцу с легкими катаральными явлениями» и тогда же отметил невроз сердца в средней степени (легкая аритмия, незначительное увеличение поперечника и т.п.). Немотивированные перепады температуры он отнес на счет «послегриппозного хвоста».

С этим-то хвостом Блок и укатил в первопрестольную.

Поездка сильно разочаровала Блока.

«Лекция вышла дрянь. Сбор неполный», - вспоминал Чуковский. Блок даже не хотел выступать. Наконец согласился - и «механически, спустя рукава прочитал четыре стихотворения». Публика встретила его не теми аплодисментами, к каким он привык. Он ушел в комнату. Невскоре вернулся и продекламировал стихи Фра Филиппо Липпи - по-латыни, без перевода.

«Зачем вы это сделали?» - удивился Чуковский, - «Я заметил там красноармейца вот с этакой звездой на шапке. Я ему и прочитал».   На другой день он твердил одно и то же: какого черта я поехал? Через пару дней - чтение в Доме Печати, некий товарищ Струве заявил: «Все это мертвечина, и сам товарищ Блок - мертвец». Блок - за занавеской: «Верно, верно! Я действительно мертвец». Потом были чтения в Итальянском обществе, в Союзе Писателей. На обратном пути поэт то и дело доставал пересчитывал деньги... Там же, в Москве, он успел побывать у доктора, который не нашел ничего кроме истощения, малокровия и глубокой неврастении.

«Я мертвец».

Он понял и принял это еще несколько месяцев назад. В феврале, на вечере, посвященном памяти Пушкина, где произнес последнюю и, может быть, лучшую в своей жизни речь - речь-вопль.

Несмотря на ограниченный вход (только по пригласительным билетам) зал Дома литераторов был переполнен. Блок на эстраде - в черном пиджаке поверх белого свитера. Руки в карманах. Зал слушает, практически не дыша. Включая Гумилева - демонстративно опоздавшего и явившегося к середине речи во фраке и под руку с дамой, дрожащей от холода в глубоко декольтированном черном платье. «На свете счастья нет, но есть покой и воля.» - цитирует Блок, поворачивается к сидящему на сцене обескураженному чиновнику, и отчеканивает: «.   покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю - тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл». После подобной декларации, оглашенной к тому же практически с трибуны, поэту-пророку оставалось только умереть. И теперь здесь, в Москве, где восемнадцать лет назад он был коронован как лучший из лучших, какая-то сявка облаивает его как покойника. И тогда Блок опять становится самим собой - последним русским поэтом-дворянином (последним, как говорил Чуковский, русским поэтом, «кто мог бы украсить свой дом портретами дедов и прадедов»). И читает краснозвездной публике стихи на недоступном ей языке. Понимая и упрекая, что ли, в том, что и по-русски-то она понимает не больше. На одном из тех чтений присутствовал и Маяковский. «Я слушал его в мае этого года: в полупустом зале, молчавшем кладбищем, он тихо и грустно читал свои старые стихи о цыганском пении, о любви, а прекрасной даме, -дальше дороги не было. Дальше смерть». Смерти приговорившего себя поэта ждали теперь все.

Он вернулся в Петроград 11 мая. Любовь Дмитриевна встретила его в коляске все того же Белицкого. «Я готов был плакать» - признается Блок дневнику. Да что там коляска! - в Москве беременная Нолле-Коган встречала поэта еще на одном царском (Каменевском теперь) автомобиле с огромным красным флагом. И вежливый Блок поехал прямиком к Каменевым в Кремль - благодарить. Тут опять же трудно удержаться и не вспомнить реплику из одного его письма: «Слов неправды говорить мне не приходилось».