Александр и Любовь

Ночь, морозец, снегопад. Блок заговорил. Он любит, его судьба в ее ответе. Она отвечала: поздно, я уже не люблю, долго ждала этих слов, и если даже простит его долгое молчание, это вряд ли чему поможет. Блок не слышит, твердит свое: вопрос жизни в том, как она примет его слова. «Помню, что я в душе не оттаивала, но действовала как-то помимо воли этой минуты... автоматически. В каких словах я приняла его любовь, что сказала - не помню, но только Блок вынул из кармана сложенный листок, отдал мне, говоря, что если б не мой ответ, утром его уже не было бы в живых».

Этот скомканный ею тогда листок цел.

7 ноября 1902 года Город Петербург

В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее вполне «отвлечены» и ничего общего с «человеческими» отношениями не имеют. Верую во Единую Святую Соборную и Апостольскую Церковь. Чаю Воскресения мертвых. И Жизни Будущего Века. Аминь. Поэт Александр Блок

И он повез ее на санях. Склонился к ней, всё что-то выспрашивая. Она (уверяя после, что вычитала такое где-то в романе) повернулась к нему и приблизила губы к губам. «Тут было пустое мое любопытство, но морозные поцелуи, ничему не научив, сковали наши жизни».

Вот! - вот чего не хватило в тот далекий августовский вечер после первого спектакля. Четырех-с-половиной-летнее любопытство барышни было-таки удовлетворено.

Убился бы он или нет?

Откуда нам знать! Матушка его трижды пыталась руки на себя наложить - это факт. Правда, все три ее самоубийства больше походили на фарс. Со стороны. Для нее-то наверняка всё было более чем реально.

Судя по продолжительным ритуальным заклинаниям в записке, тем вечером поэт собирался на тот свет вполне всерьез. Слава Любе и все тому же богу, что до этого не дошло (небескорыстно напомним, что до выхода первой книжки его стихов еще добрые полгода). Для нас вся эта сцена ценна исключительно как доказательство факта огромной любви того Блока к той Любе. Любви, которая была в сей момент смыслом всей его жизни. Но поменяем слегка вектор вопроса: а хватило бы Блоку духу так и не вынуть из кармана записки, окажись Люба чуть тверже в своем «поздно»?..

Мнимый больной

Они условились встретиться послезавтра (почему не завтра-то?). Проснувшись утром этого самого завтра, Люба сделала первое, что пришло в голову - оделась, пошла и рассказала все подружке Шуре Никитиной: «Знаешь, чем кончился вечер? Я целовалась с Блоком!». Ну вот. Теперь она была как все - уже целованная. Полноценная, то есть.

На другой день они встретились. В Казанском, как и было договорено. Оттуда направились в Исаакиевский, затерялись там на боковой угловой скамье - «в полном мраке, были более отделены от мира, чем где-нибудь»... «Мне не трудно было отдаться волнению и «жару» этой «встречи», а невидимая тайна долгих поцелуев стремительно пробуждала к жизни, подчиняла, превращала властно гордую девичью независимость в рабскую женскую покорность», -будет вспоминать Л.Д. треть века спустя... И если отмести пафос, получается, что, не знаем уж как ему, но ей, Любе, на той угловой скамье было ой как хорошо. Это было как раз то, чего ей так не хватало в последние полсотни месяцев. И расставалась она с Блоком в тот вечер «завороженная, взбудораженная, покоренная».

Удовлетворенные найденным темным уголком, они сговорились встретиться и на другой день здесь же, в Исаакиевском. Правильное решение. Это позже молодые люди примутся водить девушек в темные залы кинотеатров. А пока места лучше церкви не найти.

Однако явившись назавтра, Блок сообщил, что ему запрещено выходить. Что надо даже лежать. Что у него, видишь ли, жар. Попросил не беспокоиться, предложил пока переписываться и - откланялся.

Господа присяжные заседатели! Вы понимаете что-нибудь в этой милой мизансцене? Мы - нет. Если ты так болен, что должен лежать - лежи, куда ж ты прешься объясняться? Или ты завтра, скажем, планируешь слечь? Тогда - конечно, вежливее прийти и предупредить. Но если ты УЖЕ хвор, но тебе хватило-таки сил дойти, может не так уж и обязательно испаряться сию же минуту? И вообще: кем это «запрещено»? Совершенно, в общем, дурацкая сцена. Удивительно даже, что Люба не задала ему хотя бы половины этих вопросов. Очевидно, сработала та самая только что обретенная «рабская женская покорность».   К тому же именно на этом месте обрываются доступные широкому читателю «Были-небылицы». Кто-то вечно решающий всё за нас счел нецелесообразным разрешать Любови Дмитриевне распространяться о дальнейшем. Рукопись благополучно хранится в РГАЛИ (Ф.55, Оп.1. Ед.хр.519). По который год циркулирующим слухам, каким-то из издательств готовится публикация ее полного текста. Очевидно, до сей поры она была опасней «Мастера и Маргариты», «Доктора Живаго», «Архипелага ГУЛАГа» и всего самиздата, благополучно изданного добрых двадцать лет назад.

Ну да нам ждать недосуг. Пойдем дальше, пользуясь перепиской Саши с Любой. Благо, она изобильна - они же договорились переписываться.