Александр и Любовь

Гостей, в отличие от той же тети Мани, Любовь Дмитриевна не жаловала. Жила весьма закрыто. Одно время к ней еще наведывалась Евгения Книппович. Но вскоре и между ними пробежала кошка какой-то сиюминутной, но непростительной обиды. И из по-настоящему близких друзей у нее осталась одна Веригина.

Собственно говоря, так и должно было произойти. Прожившей жизнь с ощущением своей необыкновенной яркости, Любови Дмитриевне необходимо было окружение готовых признавать это раньше и убедительнее ее самой. Она была слишком приучена к этому. И не только последними двумя десятилетиями. Помните запущенную в стену чернильницу?..

Обожествленная (Блоком) и крепко приученная (блоковцами) к поклонению одному уже факту ее существования, Любовь Дмитриевна была неизлечимо заражена вирусом элементарного человеческого тщеславия, помноженного на чисто женскую веру в свою уникальность. И этот вирус безжалостно помыкал ею все эти годы. В конце концов, к тому же обязывали и обе ее фамилии.

И теперь этой погрузневшей и растерявшей остатки былой миловидности женщине жестоко не хватало восторженной аудитории. А путь на подмостки был закрыт. А коллеги из корректорского цеха видели в ней всего лишь (а то и - в лучшем случае) равную. В ней - единственном в России человеке, позволявшем себе манипулировать Блоком. Это ли было не попроще? Это ли не было достаточной ценой за ее украденное бабье счастье?

На выработку сколько-то четкого плана дальнейших действий у привыкшей запрягать подолгу Любови Дмитриевны ушло несколько лет. Первым делом стало стремительно убывать давнее окружение. Все неспособные слушать ее с полуоткрытым ртом неминуемо оказывались вне круга общения (тетя Маня, Книппович...). Наконец, круг этот сократился практически до одной Веригиной - такой же, по сути дела, посредственной актрисы, да еще и с нелегендарной фамилией. В конце концов, хитрости окружать себя серостью товарищ Блок научилась в числе прочего у мужа (друзей ближе никаких Чулкова с Е. Ивановым у великого поэта так и не завелось). Но преданной Веригиной было маловато. Нужна была свежая кровь, молодежь, из которой можно было воспитать хотя бы небольшую армию почитателей. А для привлечения молодежи требовалась нива. И такую ниву Любовь Дмитриевна нашла: балет.

История и теория классического танца оказались нишей, до которой у советской власти еще не дошли руки. И Любовь Дмитриевна поняла, что ее час пробил. Она немедленно обложилась всей имеющейся (на главных европейских языках) литературой и со всем так свойственным ей упорством составила вскоре огромную библиотеку по истории балета.

Попутно подружилась с А. Я. Вагановой - уже тогда выдающимся советским хореографом, педагогом и хозяйкой «танцующего войска». Принялась посещать ее занятия, бывать на репетициях. Понемногу сделалась своим человеком в училище (хотя и сидела в классе молчком; очевидцы отмечали, что при Агриппине Яковлевне вообще не принято было рта открывать).

Освоившись в новой роли, Любовь Дмитриевна написала ряд статей по профильному теперь уже предмету, и далее можно было переходить и к главному - охмурять вагановское «войско». И вот уже Любовь Дмитриевна берет шефство над некоторыми молодыми балеринами. И вот уже они частые гости у нее на Пряжке. И вот уже из комнаты вынесена вся мебель, установлены большие зеркала и балетный станок. Нетронутым остался крохотный островок - диван Блока под тем самым портретом кисти Таты Гиппиус да шкура на полу. И вот уже Наталья Дудинская, Вахтанг Чабукиани и еще целый ряд начинающих танцовщиков Кировского и Малого оперного театров называют Любовь Дмитриевну своим наставником. Многие из них, кстати, сохранили о Л.Д. самые теплые и благодарные воспоминания, безусловно подтверждая педагогический вклад Менделеевой-Блок в их актерскую судьбу. Развивая в них эстетический вкус, Любовь Дмитриевна делилась своими знаниями и навыками поведения на сцене. Она «учила - как сидеть, как встать, как пойти.   она выправляла мне буквально каждый палец» -вспоминала Дудинская. А что Чабукиани зашел к Л.Д. всего однажды - в этом ли дело? Главное - что Любовь Дмитриевна нашла себе новое амплуа. Она больше не рядовой советский служащий - она снова штучное явление. Она пишет книгу о балете. Ее посещают блоковеды. В разговорах с ними она демонстрирует широчайший спектр компетентности практически во всем, что касается искусства. Она может долго и всерьез говорить о достоинствах и недостатках различных форм традиционного, например, китайского театра. О Пастернаке, опять же (прозу его хвалила, а про поэзию - «Это все же неполнота»).

В 1937-м Любовь Дмитриевна делает последнюю и самую серьезную уступку своему эго - садится за «Были и небылицы о Блоке и о себе».