Александр и Любовь

Но тут в дело вмешивается Люба. Она оскорблена за Сашу и тоже пишет Белому отповедь. И декларирует жесткий ультиматум: она вообще отказывается получать впредь его письма, пока он перед Сашей не извинится. И мы снова зовем на помощь Марью Андреевну с ее хирургически точными наблюдениями: «Люба назвала его свиньей, но избранить письменно не решилась, очевидно боясь потерять свой престиж.

У, хотела бы я, чтобы Люба его избранила и изобидела». Мы бы, между прочим, этого тоже у как хотели.

Но Люба раздувает щеки лишь для домашних, напоказ.

В письме же к Белому - пусть и ругательном - она оставляет ему (и себе) простор для маневра. Она ОТСТУПАЕТСЯ, но отступается - ПОКА. И объясните нам, тугодумам, под чью, стало быть, диктовку развивается эта любовная интрижка?

И принужденный маневрировать Белый неожиданно (не для себя - для бумаги) обнаруживает, что в любви его к Любови Дмитриевне не было, оказывается, «ни мистики, ни религии». А для истинного «блоковца» это катастрофа из катастроф. И поэтому он, типа, порывает с ней навсегда. И тут все разом всполошаются...

Почему все?

Да потому что Любочка добросовестно и подробно информирует семью о развитии их с Белым отношений - вот просто всех, кого только можно. И у Александры Андреевны случается даже по этому поводу сердечный припадок. Откуда, спрашивается, такие нервы?

Да перепугались! Вот представьте себе: перепугались, что бедный Боря «сойдет с ума или убьется». При этом все настырно продолжают глупейшую игру в «блоковцев» и делают вид, что не понимают главного: речь давно уже идет об элементарной попытке увести Любу из семьи.

А порвавший «навсегда» Боря уже не может угомониться и изобретает всё новые и новые подтверждения разрыва. Для пущей убедительности он пересылает (возвращает) г-же Блок подаренные ею некогда и давно высохшие лилии, обвив их для значительности черным крепом. Хладнокровная (?) Люба демонстративно сжигает подношение в печке. Поступки, поступки, поступки.   Они наслаиваются, распаляют сестер Бекетовых, насыщают хоть чем-то Любину никакую жизнь, все более заводят самого Борю. А заодно и фиксируются цепкой памятью вроде бы бесстрастно созерцающего Блока.

До появления «Балаганчика» остаются считанные месяцы.

А Белый продолжает неистовствовать в переживании своего разрыва. Теперь уже Люба снится ему еженощно - вся такая златовласая, статная, в черном обтягивающем платье. Куда что делось? Где она - хваленая иоаннова любовь, коли платьице во сне уже обтягивает вожделенный стан? И он пишет, пишет, пишет ей, не жалея не слов, ни красок. При этом пишет он время от времени и Александре Андреевне - скандально и безумно.

И тут нате вам - еще одна беда. Революция ж кругом -в России начинается почтово-телеграфная забастовка. Письма нейдут! И 1 декабря Белый объявляется в Петербурге собственной персоной.

Поселившись в маленькой гостинице на углу Караванной и Невского, он обращается теперь уже к брату-Блоку -громадными буквами: «Хочу просто обнять и зацеловать Тебя. Люблю тебя милый» (вот она - любовь, что творит!). Но далее следует жирное трижды подчеркнутое «НО»: «Но пока не увижу Тебя вне Твоего дома, не могу быть у Тебя, не могу Тебя видеть».

То есть, так уж он соскучился по Блоку, что терпежу больше никакого, и - примчался, а вот с женою его и матерью пересекаться никак не желает. И назначает встречу брату Саше на нейтральной территории - в ресторане Палкина. Но как всякий воспитанный человек не сдерживается и в последний момент передает «глубокий привет Александре Андреевне». И как-то совсем уж вскользь добавляет: «Если бы Любовь Дмитриевна ничего не имели против меня, мне было бы радостно и ее видеть». В общем, очень последовательного содержания письмо. Судя по случившемуся далее, Любовь Дмитриевна уже ничего против него не имела - в ресторан к Палкину они с мужем пожаловали вместе. И посиделка за закусками закончилась примирением. Правда, проходила она в лучших традициях сепаратных переговоров воюющих держав, а державам кровь из носу нужна жертва, и жертвой пал бедный Сережа: «Мы решили, что С. М. Соловьев не войдет в наше «мы»... А. А. и Л.Д. подчеркнули: они не приемлют его», -констатирует Боря.

Помимо этого вывода Белый сделал для себя и кучу дополнительных - посомнительней. Примирительное поведение Блока он почему-то истолковал как самоустранение из их с Л. Д. отношений (традиционные недомолвки Блока, повторимся, вообще отдельная история, к которой нам предстоит то и дело возвращаться).

И в этот приезд Белого они снова часто видятся с Блоком, продолжают заверять друг друга в вечной дружбе, но делают это уже на совершенном автопилоте. Однажды Блок читает «брату» черновой набросок «Ночной фиалки», гвоздем которой звучат две строки:

... что же приятней на свете,
Чем утрата лучших друзей.