Александр и Любовь

«Потом вдруг проснулась, вижу: он сидит напротив, держит голову руками, облокотясь на стол, и смотрит на меня так строго - ужасные глаза! . Ах - извините, - говорю, я сейчас разденусь. А он улыбнулся вежливо и отвечает: «Не надо, не беспокойтесь». Пересел на диван ко мне, посадил меня на колени и говорит, гладя волосы: - «Ну, подремлите еще». - И представьте ж себе - я опять заснула, - скандал! Понимаю, конечно, что это нехорошо, но - не могу. Он так нежно покачивает меня и так уютно с ним, открою глаза, улыбнусь, и он улыбнется. Кажется, я даже и совсем не спала, когда он встряхнул меня осторожно и сказал: «Ну, прощайте, мне надо идти». И кладет на стол двадцать пять рублей. Послушайте -говорю - как же это? Конечно, очень сконфузилась, извиняюсь, - так смешно все это вышло, необыкновенно как-то. А он засмеялся тихонько, пожал мне руку - и даже поцеловал. Ушел, а когда я уходила, слуга говорит: «Знаешь, кто с тобой был? Блок, поэт, - смотри». И показал мне портрет в журнале, - вижу: верно, - это он самый. «Боже мой, думаю, как глупо вышло».

История эта до того тронула Горького, что он тоже отдал рассказчице все деньги, что при нем были, а Блока вдруг почувствовал очень понятным и близким.

Однако если привлечь на помощь элементарную логику, и курьез с уснувшей шлюшкой для Блока экстранеординарный, отчего бы ему самому не записать такой лихой сюжетец? Не хуже же, чем про акробатку, право.

И по-нашему выходит, что не записать он его мог бы лишь в том случае, если эта история для его похождений предельно типична. Спорно? Может быть и спорно. Но логика подсказывает именно это. И сколько еще женединиц под эту лавочку прикажете из списка вычеркнуть?

Вернемся к Н. Н. Второй. 13 января 1912 в дневнике поэта:

«Кстати, по поводу письма Скворцовой: пора разорвать все эти связи. Все известно заранее, все скучно, не нужно ни одной из сторон. Влюбляется, или даже полюбит - отсюда письма - груда писем, требовательность, застигание всегда не вовремя; она воображает (всякая, всякая), что я всегда хочу перестраивать свою душу на «ее лад». А после известного промежутка - брань. Бабьё, какова бы ни была -шестнадцатилетняя девчонка или тридцатилетняя дама. Женоненавистничество бывает у меня периодически - теперь такой период».

Влюбляется, значит, а потом - бранит.

И как мы думаем, за что именно? И думаем мы, что, скорее всего за обманутые надежды. Скворцову, во всяком случае, - за них. А в этом отрывке именно ее опыт и обобщается. Женоненавистнический, говорит, период... Ну, период так период.

Мы не удержимся, и предложим вам еще один любопытный рассказик о Блоке-соблазнителе. Вспоминает поэтесса Татьяна Толстая - ну, та, что про Соничку Михайлову рассказывала да про молодого человека на мосту, к которому Блок лез с объятьями.

Случай, о котором пойдет речь, относится году к 1914-15-му.   Г-жа Толстая, как и все сколько-нибудь грамотные люди в этой стране, много слышала о Блоке. А увидела его впервые в зале Консерватории на каком-то сборном концерте. Блок, как и она, сидел в зале. Чуть впереди и наискосок. Естественно, молоденькая обожательница взялась разглядывать живую легенду.

«Было неприятно, - пишет она, - что цвет волос казался вылинявшим наряду с цветом лица - волосы его кудрявые, но как будто жесткие.   а лицо - ровно кирпичного оттенка. челюсть безвольно отвалившаяся, зато глаза в морщинистых мешках - ужасные глаза, так много знающие и вместе с тем беспокойные - «цвели и пели». Руки его прекрасные были красны, как отмороженные. Вообще, производило впечатление, что кровь этого человека не может сконцентрироваться около сердца, а бродит ровным, бурным половодьем открыто, по всему телу». Не правда ли, насколько великолепно точно? - про неконцентрирующуюся возле сердца кровь. Но вернемся к интриге.

На сцене Дельмас - «вульгарно полная блондинка в зеленом платье». Начала петь Блоковские «Свечечки и вербочки». Тот моментально встрепенулся, стал озираться. Обратил внимание на нашу рассказчицу и, видимо, остался доволен ее восторженным взглядом - улыбнулся опять и часто потом оборачивался. В антракте она пошла к выходу. Он подкараулил ее у прохода, наклонился «изящным, но чисто мужским движением» и пробормотал: «Темная весенняя ночь» (на девушке было черное шифоновое с золотыми точками платье). Такая «пошлость в устах Блока и манеры простых смертных шалопаев» ее до того «изумили, расстроили и испугали», что бедняжка кинулась в дамскую комнату, где и просидела весь антракт. Однако, возвращаясь в зал, снова увидела Блока. Он стоял и поигрывал не то цепью, не то длинным ожерельем Дельмас. Девушка пыталась пройти незаметно, но Блок снова вскинулся и что-то сказал. Чего именно - она якобы не разобрала, потому что бросилась в зал.