Александр I

Именно к 16-му году молодые свободолюбцы сделали первый шаг от «артелей» («идейно-бытовых» содружеств офицеров гвардии, куда допускались и сторонние лица, как некоторые из лицеистов) к тайным обществам. Ни Карамзин, ни государь не знают пока ничего об основателях Союза спасения, учрежденного как раз в эти февральские дни, — Якушкине, Муравьевых-Апостолах, «просто» Муравьевых; о будущих его членах — Пестеле, Лунине, Долгорукове… Но если бы и знали, — что с того? Будущее непознаваемо; его черты, проявленные в настоящем, всегда приходится объяснять по аналогии с прошлым, — а параллели не пересекаются. Потаенность новой организации (и последовавших за ней — Союза благоденствия, Общества соединенных славян, Северного и Южного обществ) сама собою могла бы вызвать у государя мысль о масонском влиянии. Желание решать «царские» вопросы об устройстве Державы соблазнительно было бы принять за очередное посягательство дворянской вольницы на монаршие прерогативы. А благородство помыслов и жертвенный пафос — отнести на счет молодости «заговорщиков». И трудно было бы постичь в одночасье, что молодость участников великих войн — лишь острая приправа их жизненной зрелости; что многие из «спасателей Отечества» прошли сквозь масонство — и не удовлетворились им; что военное поколение — как раз наоборот! — готово поступиться дворянскими интересами ради «усчастливления» России; что едва ли не впервые во властвующем сословии не просто появились лично совестливые дворяне (такие были всегда), а возникло новое умонастроение, оплавилось гражданственное ядро нации…

Карамзин — позже — догадается; царь — позже — узнает и даже кое-что поймет. Но именно позже, когда тайные общества станут уже силой безнадежно-антиправительственной. А зимой 16-го года их оппозиционность еще вполне умеренна. Они, за малым исключением, еще готовы поддержать монарха, — если он решится начать долгожданные перемены или хотя бы вовлечет общество в активное обсуждение «несекретной» части реформенных планов. Да, их будущая «траектория» известна: все меньше компромиссности, все больше радикальности, вплоть до разговоров (если не планов) об устранении царя и его семьи. Но в том и беда, что сознание заговорщика, не обремененное ответственностью за сиюминутную реальность и свободно парящее в гипотетической будущности, — развивается совершенно иначе, нежели сознание оппонента власти, вольно или невольно, косвенно или непосредственно вовлеченного в державную жизнь. Через участие в управлении или через участие в открытом споре о дальнейшем пути Отечества — не суть важно. Нам не дано знать, как сложились бы — и сложились бы вообще — отношения Дворца и Артели, если бы послевоенный царь с самого начала предпочел готовить великие уновления не в глухой тишине безгласия, а в публичном сотрудничестве с бескорыстной частью сословия. Но ясно, что иной оказалась бы и судьба целого поколения российских дворян, и сумма выношенных им идей. Потому что столь же нехорошо, сколь и просто злоумышлять на цареубийство, оглядываясь не на русскую действительность, а на римский образец. Еще проще требовать немедленного перехода России к республиканскому устройству и спорить о достоинствах временной военной диктатуры, — пока этот царь тебе ни сват ни брат, пока его царское дело отчуждено от твоего, гражданского, и пока ты не впрягся в ярмо управления. Или хотя бы не принял на себя интеллектуальную ответственность за грядущие перемены. Ибо есть не только вакуум дворца; есть — столь же опасный — вакуум подполья, где мысль о «благе народном» неостановимо скользит в точно такой же непроницаемой пустоте.

Дворцовые тайны; тайные общества; два роковых безгласия вместо одного диалога…

Есть жутковатая ирония в том, что именно в 16-м году, замыслив мирный поворот страны к будущему, царь возвращался к наихудшим обычаям прошлого. «Глас народный», озвученный Карамзиным, он пропускал через вельможные уши Аракчеева. Миловал Сперанского лишь после письма, переданного тем через «грузинского настоятеля».

Есть страшная ирония истории в том, что Карамзин, желавший говорить от имени непреходящего прошлого, невольно «протежировал» будущему и в своем лице предлагал Трону неформальный союз с Обществом.

Что, предлагая этот союз, он должен был или склонить голову перед «фаворитом», или отречься от многолетнего замысла.

Что именно лояльная «История Государства Российского», выйдя в свет, станет катализатором оппозиционных умонастроений, и споры о ней окончательно сформируют историософию декабристов, которые присвоят Карамзину обидную кличку «гасильник» — так в послевоенном Париже именовали «орден» замшелых роялистов.

Что худшими противниками царя окажутся именно те, кто был судьбою назначен стать лучшими его помощниками…

Пространство маневра сужалось; задолго до генерала Ермолова граф Аракчеев, незримо направляемый царем, применял к историографу тактику «выжженной земли»; санный путь грозил стаять, — а уехать, не посетив «фаворита» после прозрачных намеков последнего, было уже невозможно.