Александр I

Подобная книжица могла стать личным (предельно личным, от посторонних глаз сокрытым) подарком удаляющемуся на покой господину от преданного слуги. И одновременно — на случай неудачи предприятия, на случай бунта или опалы со стороны следующего правителя — извлеченная из тайника брошюра могла послужить оправдательным документом.[333] Тем более что не весь тираж был принесен в жертву памяти и упрятан в колонну; редкие экземпляры «Собственноручных рескриптов…», по свидетельству того же Николая Михайловича, в начале столетия еще встречались.

Выстроенные в хронологическую цепочку, рескрипты эти превращались в летопись взаимоотношений царя и псаря.

То, что первые записочки относились еще ко временам Екатерины, доказывало: Аракчеев отнюдь не временщик, ибо его близость с русским царем — вневременна.

То, что последний рескрипт Александра до восшествия на престол относился к 12 декабря 1799-го, а первый после воцарения — к 10 мая 1802-го, намекало на непричастность графа к убийству Павла, на его тогдашнее удаление из столиц и указывало, к чему могло привести — и привело — податливого Александра отсутствие при нем верного и твердого Аракчеева.

То, что, начиная с записки от 26 апреля 1803 года, сердечное ты надолго сменяется холодным вы и большая часть рескриптов вплоть до назначения графа военным министром (то есть до того, как он стал личным агентом монаршей власти) имеет вполне официальный характер, говорит о государственной подоплеке взаимоотношений.

И главное: в рескриптах Аракчеев предстает лишь помощником и советчиком царя, никак не всесильным правителем Империи. Опять же вопреки репутации. Потому, быть может, самый существенный для издателя раздел — «Рескрипты о военных поселениях, писанные с 1810 года».

Тут все важно. И дата, вынесенная в заглавие раздела (1810): военные поселения начинались, когда ушедший с поста военного министра Аракчеев не был в силе, а не в послевоенные времена (как считали все), когда он имел огромную власть. И прямое, из первых рук, свидетельство о том, что государь был автором проекта, стало быть, с Аракчеева, непреклонного исполнителя царской воли, должны быть сняты обвинения в жестокости и роковой фантастичности плана.

Младший кивает на старшего, а со старшего и спроса нет…

БЕЗУМСТВО ХРАБРЫХ

Предполагал ли Александр Павлович в случае крайней необходимости «абдикировать» под моральным прикрытием неуклонно близящейся кончины Елизаветы или не рассчитывал, велась сколь-нибудь реальная подготовка к таганрогскому отречению или не велась, знал о ней Аракчеев или не знал (хотя, повторим еще раз: если велась — знал), но граф не мог не понимать, что по существу александровское правление к осени 1825 года завершилось, внутренне исчерпав себя. И он не мог не страшиться следствий, опасных и для России в целом, и для нелюбимого ею государева любимца — лично. Июльский донос Шервуда и особенно его последующие донесения были для Аракчеева, равно как для самого Александра, отнюдь не холостым выстрелом. То был настоящий залп, возвестивший о начале революции в России. И с переменой декораций, с передачей власти в незапятнанные руки царь опоздал.

ГОД 1825. Ноябрь. 14.

Бритье. Порез. Обморок. Более царь не встает.

Отказ принять лекарство: «у меня свои причины так действовать».

Ноябрь. 15.

5 с половиной утра.

Соборный протоиерей Феодот Орлов, вызванный лейб-медиком Виллие для совершения таинства, а также для внушения царю мысли о необходимости пиявок, исповедовал и причастил Александра.

Ноябрь. 17.

Прекрасное утро. Улучшение. К вечеру резкое ухудшение.

Ноябрь. 19.

Пасмурно.

Ехать Аракчееву в Таганрог было незачем (как незачем ему было ехать в Петербург по вызову Павла I в ночь с 11 на 12 марта 1801 года — в ночь переворота). Ехать в Таганрог было опасно. И напрасно Александр (столько же ради того, чтобы утешить друга, сколько и в расчете на его надежность в грозных обстоятельствах) взывал из Таганрога:

«…Ты мне пишешь, что хочешь удалиться из Грузина, но не знаешь, куда ехать. Приезжай ко мне: у тебя нет друга, который тебя бы искреннее любил. Место здесь уединенное… но заклинаю тебя всем, что есть святого, вспомни отечество, сколь служба твоя ему полезна и, могу сказать, необходима, а с отечеством и я неразлучен…»[334]