Александр I

Но как только мы таким образом расслаиваем мнимо единую проблему, сразу выясняется, что многие «лелеющие душу» ожидания сторонников (вдруг найдутся в архивах КГБ акты вскрытия царских гробниц, и там — черным по белому — будет сказано, что интересующий нас гроб пуст… или всплывут неопровержимые свидетельства организаторов таганрогской интриги… или еще что-нибудь волнующее случится) теряют смысл. По крайней мере эмоциональный. Тему эти находки все равно не закроют и всей ее полноты не изъяснят — тем менее послужат доказательством тождества Александра I с Феодором Козьмичом.

Но лишаются какого бы то ни было значения и многие логические увертки противников.

Ибо даже если удастся подтвердить, что старец Феодор Козьмич вовсе не был Александром I, из этого не будет с необходимостью следовать, что русский царь умер своей (а не чужой) смертью в Таганроге 19 ноября 1825 года.

Таежный тупик.

ЦАРЬ АЛЕКСАНДР I — НЕ СТАРЕЦ ФЕОДОР КОЗЬМИЧ

Чтобы выбраться из этого тупика, нужно пересилить себя, покинуть поле толстовского притяжения — и вступить в поле притяжения — пушкинского.

Незадолго до появления Феодора Козьмича в Красноуфимске Александр Сергеевич Пушкин применил к себе, к своему биографическому мифу легенду об уходе Александра I с трона.

Он знал о московско-петербургских слухах 1826–1827 годов — будто царь не умер в Таганроге, но тайно ушел с трона (к этим слухам мы еще вернемся); в реальность легенды не верил: слишком долго жил под Александром Павловичем и знал цену его душевным порывам. Но под явным воздействием иронически воспринятых слухов в поэзии Пушкина (где метафора «царского призвания поэта» наделена вполне весомым смыслом) возникает и на все лады обыгрывается мотив ухода, бегства. Сначала просто из мира условностей и недоброжелательства, а затем от собственных «алчных прегрешений».

Бегства куда?

«В соседство Бога».

В «обитель дальную трудов и чистых нег».

В «тесные врата».

К «Сионским высотам».

Эта метафора цели, к которой стремится поэт, указывает на некую религиозную перспективу; но не следует искать в ней строго церковных соответствий. Поэт, ощущающий себя царем особого поэтического царства, хочет бежать в некое подобие монастырской тишины, где (если воспользоваться не вполне корректным заимствованием у Михаила Булгакова) царит не свет, но покой.

Так в лирике Пушкина рождается формула, по видимости абсолютно нелогичная, по существу же — предельно точно описывающая его «монаршую роль»: «Ты царь — живи один». Царь — тот, кто всегда одинок на земле, ибо помещен в пространство между Богом и Державой, но никогда не живет один, ибо окружен множеством кругов: народа, приближенных, дипломатов. Однако царство Поэзии таково, что допускает (требует!) от своего Царя — именно уединенности и созерцательной, почти молитвенной атмосферы Творчества: «Мы рождены для вдохновенья, / Для звуков сладких и молитв».

Именно тут Пушкин проводит границу между «реальной» монархией и монархией поэтической; между царственным Поэтом и «собственно» Царем, между поэтикой и политикой. Он, человек дотолстовской эпохи, хоть и не слишком верит в непосредственную Богопоставленность земных владык, но еще продолжает — пусть предельно слабо — ощущать ее. И потому Пушкин ни на миг не забывает, что «царственное бегство» для Поэта — благо, а для Царя, обручаемого с Державой в соборном акте венчания на царство и помазания, — нет. Причем опирается он не только (может, и не столько) на церковную, сколько на поэтическую традицию.

Невероятной популярностью пользовался тогда эпизод из жизни Петра Великого, прославленный еще Ломоносовым — и затем воспетый Державиным. Государь обширнейшего государства, «оставя скипетр, трон, чертог», переодевается плотником, строит корабли, трудится, как простой смертный. Но ни Ломоносов, ни его последователи, ни его читатели вовсе не имели в виду призвать царей к бродяжничеству и пролетарству. Петр Великий оставил свой двор, чтобы выучиться и вернуться, — так следует поступить и любому истинному монарху.

По существу, о том же писал и Карамзин, перелагая в «Письмах русского путешественника» романс Лефорта из оперы Гретри-Буйи стихами, как бы предсказывающими пушкинскую «Сказку о царе Салтане».[355] Он менял знаки и оттенки; целью монаршего «отпуска» должно быть не столько обретение трудовых навыков, сколько нравственное совершенствование: