Александр I

Последнее, о чем не так уж трудно догадаться, — это о том, что сказали (бы! бы!) Александру лаврские старцы, и среди прочих — слепой провидец Вассиан, который был тогда еще жив (он умрет в 1827 году). Они сказали бы ему правду. Их оценки не совпали бы с оценками великого русского сердцеведа Льва Николаевича Толстого. А если бы старцев и давили «спазмы в горле», если бы в их глазах и «стояли светлые лучистые слезы», то были бы слезы сочувствия и спазмы сострадания: какой же ценой придется искупать грех! Какой угол отражения предстоит вычерчивать, чтобы он оказался равен углу падения…

Но гадать бесполезно. Бывший царь пошел бы туда, не знаем куда, и сделал бы то, не знаем что.

Впрочем, трудно удержаться от (вполне соблазнительного!) предположения, что какой-то язвительный полунамек на дальнейшую перспективу содержится в книге одного из самых осведомленных (и политически, и религиозно) людей первой половины XIX века, кандидата в обер-прокуроры Святейшего Правительствующего синода Андрея Николаевича Муравьева.[366] Муравьев описывает свое паломничество на Валаам, где в 1819 году побывал и Александр I. На малом кладбище паломнику указали деревянную доску, «время от времени поновляемую».

Надпись гласила:

На сем месте тело погребено,
В 1371 году земле оно предано,
Магнуса Шведского короля,
Который, священное крещение восприя,
При крещении Григорием наречен.
В Швеции он в 1336 году рожден.
В 1360-м на престол возведен,
Велику силу имея и оною ополчен,
Двоекратно на Россию воевал,
И о прекращении войны клятву давал;
Но, преступив клятву, паки вооружился,
Тогда в свирепых волнах погрузился,
В Ладожском озере войско его осталось
И вооруженного флота знаков не оказалось;
Сам он на корабельной доске носился,
Три дня и три ночи Богом хранился,
От потопления был избавлен,
Волнами ко брегу сего монастыря управлен;
Иноками взят и в обитель внесен,
Православным крещением просвещен;
Потом вместо царские диадимы
Облечен в монахи, удостоился схимы,
Пожив три дни, здесь скончался,
Быв в короне и схимою увенчался.

И тут же Муравьев начинает подробно — очень подробно — слишком подробно — пересказывать сюжет жития Варлаама и обращенного им царевича Иоасафа, — день церковного поминовения которых стал последним днем царской жизни Александра I Павловича. (Житие, составителем которого был святой Иоанн Дамаскин, Муравьеву подарил тогдашний валаамский игумен отец Варлаам.)

«Тщетно вельможи и народ умоляли его оставаться на престоле. Влекомый жаждою уединения, он избрал им достойного Царя, и сам устремился к иным подвигам. Плачущий народ весь день следовал за ним по пути к пустыне, но с солнечным закатом исчез навеки от него Иоасаф. Долго скитаясь по безлюдным местам, открыл он наконец вертеп наставника своего Варлаама, и одною молитвою потекла жизнь обоих, доколе юноша не воздал последнего долга старцу. Одинокий труженик еще многие годы подвизался подле него в пустыне, как некий ангел охраняя пределы своего царства, променяв Индийскую корону на венец нетленный».

Точка.

И в следующем же абзаце, без всякого перехода, Муравьев заводит речь об Александре I:

«Размышляя о великом отречении Иоасафа, я воротился от Игумена в те самые келий, где другой царственный искатель уединения приходил на время облегчить душу, обремененную мирским величием. Здесь в Августе 1818 (1819. — А. А.) года, благочестивый Император Александр два дня удивлял своим смирением самых отшельников Валаама. Оставив в Сердоболе свиту, с одним лишь человеком приплыл он вечером в монастырь. Братия, созванная по звуку колокола, уже нашла Государя на паперти церковной. Несмотря на поздний свой приезд, ранее всех поспешил он к утрени в собор и смиренно стал между иноками, отказавшись от царского места. Исполненный благочестивого любопытства, пожелал он лично видеть пустынные подвиги отшельников, посетил все их келий, с иными беседовал, с другими молился, и утешенный духовным состоянием обители, щедро наделил ее своими милостями. Игумен Иоанафан впоследствии имел всегда свободный вход в царские покои. Память кроткого монарха священна Валааму».

Читаем — и останавливаемся в недоумении.