Александр I

Целью перемен полагался переход от абсолютной монархии к монархии неабсолютной; то есть — еще не конституционной, но уже ограниченной умеренным народным представительством в законодательстве, суде, управлении; причем не на основании родовых аристократических прав, а на основании прав имущественных. В основу положен был принцип землевладения. Мы знаем, что землей в России де-факто, через подставных лиц, уже владели купцы и даже разбогатевшие на откупах крестьяне. В том, что Сперанский молчаливо подразумевал оформление этих новых земельных отношений де-юре, а значит — готовил тихую буржуазно-бюрократическую революцию в России, сомнений никаких нет.

Иначе какой смысл было принимать указы от 3 апреля и 6 августа, разрушавшие два главных принципа продвижения по службе: старшинство и покровительство? указы, открывавшие путь наверх семинаристам и разночинцам? Зачем было отнимать у родовитого дворянства роль коллективного распределителя присутственных мест в Империи? зачем было рисковать и собою, и репутацией (пока только репутацией) царя? Не ради того, чтобы просто подразнить высокомерную среду и даже не ради того, чтобы повысить ее образовательный уровень. Нет. Сперанский хотел всех — и знатных, и не знатных — уравнять перед неким безличным требованием; и аристократов, и демократов встроить в единый механизм.

В целом этот проект легко вписывался в александровскую утопию либеральной монархии, противостоящей послереволюционному консерватизму. Но Александр относился к проектам Сперанского так же, как к военной перспективе: со страхом и влечением. С влечением — и со страхом. Возлагая на реформу огромные надежды, царь вполне справедливо опасался, что аристократия почует, чем грозит ей план преобразований. Последствия ему — по вполне понятным причинам! — нетрудно было вообразить.

Тем более что уже в 1804 году совсем еще робкие «буржуазные» поползновения Сперанского подвигли Гаврилу Романовича Державина на более чем серьезные обвинения по адресу «выскочки». В цитированных уже «Записках» читаем:

«Сперанский совсем был предан жидам чрез известного Перетца, которого он открытым образом считал приятелем и жил в его доме… Сперанского гласно подозревали и в корыстолюбии (по одному еврейскому делу), а особливо по связи его с Перетцом».[121]

Формальным поводом для подозрения в подкупленности «еврейским капиталом» стало подготовленное Сперанским решение Еврейского комитета (куда входили Державин, Кочубей, Валериан Зубов, Чарторыйский, сенатор Потоцкий) по винным откупам в Белой Руси. Вопреки державинскому настоянию, комитет не запретил евреям торговать вином, но принял утвержденное указом Александра I «Положение для евреев»: «… лучше и надежнее вести евреев к совершенству, отворяя только пути к собственной их пользе, надзирая издалека за движениями их и удаляя все, что с дороги сей совратить их может, не употребляя, впрочем, никакой власти, не назначая никаких особенных заведений, не действуя вместо их, но раскрывая только собственную их деятельность. Сколь можно менее запрещения, сколь можно более свободы».[122]

Гаврила Романович евреев и поляков недолюбливал — это правда; но убежденным шовинистом не был. Он был невоздержанным отечестволюбцем и упрямым законопослушником. За долгую чиновную карьеру ему не раз приходилось разбирать дела, связанные и с «сынами Сионовыми», и с шляхтой. Если нужно было решать «по справедливости», он всегда поддерживал «великодержавную» сторону конфликта; если же приходилось судить «по закону», Державин подчинял личные чувства гражданским и требовал соблюдать «права меньшинств». Даже, как было в случае с тем же самым промышленником Перетцем, когда законно заключенные с ним соляные контракты были невыгодны государству. Но в 1804 году речь шла не о верности российскому закону: речь шла о будущей политике Империи, о выгодах или невыгодах «коренного населения», составляющего естественную опору Державы. Гаврила Романович не мог взять в толк, на каких таких основаниях комиссия отказывается протежировать русским купцам. И подозревал, что попович подыгрывает минским откупщикам небескорыстно. (Тем паче, что наученные горьким опытом российской жизни и не верившие, что большой начальник может отказывать из принципиальных соображений, минчане через предпринимателя Нотку пытались передать двухсоттысячную взятку самому Державину.) Ему невдомек было, что Сперанский действительно подыгрывал — но не евреям, а новым буржуазным отношениям, не нуждающимся в государственном протекционизме и национальной окраске экономического законодательства: «Сколь можно менее запрещения, сколь можно более свободы». И если такова была «реакция реакции» в 1804-м — до начала реформ! — если так рассуждал просвещенный литератор, чего же следовало ждать теперь от диких русских помещиков?