Александр Яковлев. Чужой среди своих. Партийная жизнь «архитектора перестройки»

Собралось много работников ЦК, а вход закрыт. Заметил А. Музыкантского[351], который командовал группой людей. Вели себя грубо, как комиссары в «Собачьем сердце» Булгакова. Наконец запустили в помещение работников отделов, чтобы забрать личные вещи.

Собрал свои вещи, уложил в кейс кое-какие бумаги; многие книги, подаренные мне за шесть лет работы в ЦК, остались в кабинете.

Раздался звонок по АТС-1 (связь для высших руководителей). Звонил А. Н. Яковлев из Кремля и просил забрать его учетную карточку члена КПСС. Я позвонил в партком, и мне принесли мою и его карточки.

На выходе стояли люди с автоматами. Многих обыскивали. За калиткой собралась злобная толпа, раздавались угрожающие выкрики.

У меня открыли кейс, осмотрели все бумаги и забрали учетные карточки.

Я вошел в здание Управления делами, оттуда позвонил Яковлеву и сообщил, что у меня забрали документы на проходной. Он попросил вернуться туда минут через 15, что я и сделал. Карточки вернули, но не извинились.

На другой день я приехал в Кремль. Шел уже теперь через Спасские ворота не по удостоверению ЦК, а по паспорту и пропуску, полученному в бюро пропусков.

В то время кабинет Яковлева располагался вблизи кабинета Горбачева. […] Он вышел из кабинета, поздоровались. Я отдал ему учетную карточку. Обменялись двумя-тремя фразами и попрощались[352].

Кстати, из парткома Рябову вместе с учетной карточкой члена КПСС А. Н. Яковлева передали и его заявление о выходе из партии.

Что же в «сухом остатке» этой затянувшейся истории, связанной с выходом (или исключением?) Яковлева из КПСС? По всему получается, что все решилось само собой. Поскольку после путча партия перестала существовать, то дальнейшие действия или заявления на эту тему уже не имели никакого смысла.

Итак, мы вплотную приблизились к роковому рубежу — 19 августа 1991 года. К тем трем дням, после которых история СССР и России пошла по иному пути.

Яковлев, как видно из его выступлений, заявлений и интервью, многократно предупреждал о том, что зреет государственный переворот. Точно об этом он знать не мог — все готовилось в глубокой тайне, будущие путчисты собирались на секретных объектах КГБ, в свои планы посвящали очень ограниченный круг людей. Но шила в мешке не утаишь.

Даже по изменившемуся отношению к себе со стороны тех лиц, которые еще вчера подобострастно подходили к нему, чуть ли не кланялись в ноги, а теперь смотрели на Яковлева снисходительно, руки не подавали, даже по этому было ясно, что готовится нечто тревожное, угрожающее лично ему и тому делу, которому он посвятил последние годы жизни.

Не надо было работать разведчиком, чтобы в середине лета заметить явную активизацию этих лиц, их закрытые совещания, частые отлучки. Были и другие признаки надвигающихся тревожных событий: статьи в газетах и выступления по ТВ, где поносили «демократов», «либералов», «предателей», новый накал митинговых страстей, непрекращающиеся забастовки, волнения на окраинах Союза, обострение продовольственного кризиса.

Особый разговор — о тех горячих дискуссиях, которые разгорелись вокруг подготовки Союзного договора. В Ново-Огарево было сломано немало копий при обсуждении того, как сохранить остатки Союза, не допустить геополитической катастрофы. Президент отстаивал идею федерации независимых государств при сохранении сильного центра. Яковлев ратовал за добровольную конфедерацию. Это расхождение тоже не способствовало их взаимопониманию. Дошло до того, что Александр Николаевич перестал появляться в Ново-Огарево, а Горбачев делал вид, что так оно и надо.