Александр II

Фонарь бросает желтоватый свет на группу сидящих. За ними – стена из трупов. Свои и турки положены один на другого, присыпаны грязью. Мелькнёт край белого лица с закрытыми глазами, синяя куртка турецкого аскера и на нём чёрный, коротко стриженный затылок и мундир с малиновыми стрелковыми погонами. Всё залеплено красноватою глиною, чёрною землёю. Сладко и тошно пахнет свежей кровью.

И голоса. Такие будничные, такие «не к месту»:

– А я тебе говорю, что баранина. Скус у ей другой. И я видал, как вчера артельщики баранов пригнали.

- Скусная. Разварена только очень.

Чавкают рты. Икают, тяжко вздыхая. Подле с бруствера из трупов что-то капает. Вода ли дождевая, кровь ли, кто разберёт?

Плечистый офицер, с русой, больше по скулам, чем по щекам, бородой и мягкими усами, в мокром длинном кителе и шинели внакидку, в измазанном, точно изжёванном белом кепи, при сабле, подходит к Порфирию.

– Майор Горталов, – представляется он. – Вы что же тут ищете?

– Вот сына, ваше высокоблагородие, они ищут – сын у них тут убитый, – за Порфирия отвечает унтер-офицер.

– Сына? Всех убитых здесь сносили сюда, на бруствер. Он какого полка?

– Волынского, прикомандирован был к девятому стрелковому батальону.

Один из чавкавших около бруствера солдат приподнялся и сказал:

– Это, ваше высокоблагородие, вот тут, должно, положили. Офицера с золотым погоном. Поручика. Вот полевее будет, под самым низом.

Жёлтое пятно неяркого света от фонаря падает на такой знакомый золотой погон. Алая дорожка, две звёздочки, вышитые канителью[198], третья сверху – металлическая набивная, и цифра «14».

– Не этот ли?

Унтер-офицер бесцеремонно колупает землю рукою, отрывая лежащий труп. Показался тёмно-зелёный, щёгольской, у Доронина в Петербурге сшитый мундир, изорванный, залитый чем-то чёрным, измазанный глиною. Чуть блеснул скромный армейский галун воротника. Дальше – невозможно смотреть. Вместо милого, славного лица, всегда бодро улыбающегося, со стальными большими глазами, неотразимо милыми, – тёмная дыра, какое-то кровавое месиво костей, почерневшей от крови кожи, ещё чего-то беловатого, жуткого своей белизной. И во всём этом копошатся большие и чёрные мухи. Спутанные, грязные, в крови, волосы свисают вниз.

– Должно, прикладом пришибли, – тихо говорит стрелок и ближе присвечивает фонарём.

Нет… Это не может быть Афанасий!

– На сыне моём крест золотой был, – тихо, дрожащим голосом говорит Порфирий. – И кожаная ладанка с землёю.

Стрелок свободною от фонаря рукою раздвигает лохмотья мундира. Белая грудь в грязи. Молодая, нежная… Рубашка… И – ладанка.

– Так, чтобы крест? Креста нет… Должно, кто снял… Позарился… Оно бывает… Ребята разные бывают. Всё одно пропадать. Грехи! А ладанка, вот она и ладанка.

Унтер-офицер ставит фонарь на землю и старается снять с шеи ладанку. Он тормошит то страшное, кровавое месиво, которое было прекрасным лицом Афанасия. Тяжёлые капли падают на землю. Слышнее терпкий запах крови, вязнет от него в зубах, сохнет нёбо. Порфирий отворачивается и закрывает глаза.

– Вот… она. Не признаёте?

Конечно – это его, Афанасия, ладанка. Порфирий осторожно берёт грязный кожаный мешочек и нерешительно говорит:

– Как будто?.. Не его.

Сзади подходит майор Горталов.

– Ну, что? Нашли? – говорит он.

Порфирий молчит. Унтер-офицер отвечает за него:

– Нашли, да так заложен, не вытащишь. Весь бруствер разваливать придётся.

– Вы, полковник, не беспокойтесь… Место приметим. Завтра, Бог даст, турок совсем отгоним, тогда и разберём убитых: кого – куда… Да, может быть, вы и ошиблись. Это бывает. Скажут – убит. Даже покалеченного покажут, а он на другой день сам и объявится, живой и здоровый, даже и не раненый. Идите себе спокойно. Я присмотрю за этим местом. Мои люди сейчас за патронами пойдут, они вас проводят. Ночью-то легко ошибиться.

Порфирий идёт за солдатами. Тёмная, непогожая ночь кругом. Огненными метеорами рвётся в воздухе шрапнель, лопаются гранаты, на мгновение освещая путь, и потом ещё страшнее и темнее ночь. В логу посвистывают откуда-то сбоку пули.

– Вы вот здесь, где помельче будет, ваше высокоблагородие, – говорит солдат, показывая, где перейти ручей.

«Погоны с набитой третьей звёздочкой и цифрой «14»… Мундир… Как даже и в крови не признать доронинского английского добротного сукна? И ладанка? А вот креста всё-таки не было? Нет, не может того быть, чтобы этот ужас, чтобы это был Афанасий!!»

Порфирий спускается с кручи, скользит, едва не падает, карабкается наверх.

– Пожалуйте, я вам помогу, – говорит солдат и поддерживает Порфирия под локоть.

Они идут, и бесконечным кажется их путь в этой тёмной, сумрачной ночи.

– Сына у них убило… На горталовской траншее, – тихо говорит один солдат другому.

«Скажут: убит… Даже покалеченного покажут, а он на другой день и объявится – живой и здоровый…»

Надежда не хочет оставить Порфирия.

Ладанка лежит в кармане штанов. Холодит ногу. Его ладанка… Афанасия!..

XXVI