Александр II

Порфирий приказал извозчику свернуть в боковую улицу, и только тот раскатился среди цветущих фруктовых садов, как попал между двух эскадронов рижских драгун и должен был ехать между ними. Сзади звенел бубенцами и колокольцами разукрашенный лентами и мохрами бунчук, и запевала сладким тенором пел:

В нашем эскадроне
Всё житьё хорошо…

Хор с бубном, с треугольником, с присвистом подхватил дружно и весело:

Чернявая моя,
Чернобровая моя,
Черноброва, черноглаза,
Раскудрява голова.
Раскудря-кудря-кудря,
Раскудрява голова…

Дзыннь, дзыннь, дзыннь, – дырг, дырг, дырг, – треугольник и бубен сливались с хором.

Нам житьё хорошо,
Командир вес-сёлый…

Подхватил хор:

Чернявая моя,
Чернобровая моя,
Черноброва, черноглаза,
Раскудрява голова…

Лошади сзади фыркали и храпели. Офицеры, весело смеясь, говорили между собою. Запевала заливался:

Офицеры бравы…
Вахмистры удалы…

Гремел хор:

Чернявая моя,
Чернобровая моя,
Черноброва, черноглаза,
Раскудрява голова…

Порфирий словчился свернуть в переулок в обгон драгунского полка и, уже выезжая на главную улицу, был остановлен потоком пехоты. Гремел Старо-Егерский марш, били барабаны, песельники пели в ротах:

Ура!.. На трёх ударим разом –
Ведь страшен наш трёхгранный штык.
Ура!.. – раздастся за Кавказом,
В Европе слышен тот же клик…
Ура!.. Ура!..
В Европе слышен тот же клик…

Целою ротою, могуче, дружно пели солдаты. Порфирий ехал рядом с ними. Нельзя было обогнать. Толпа народа запрудила улицу.

Хриповатый голос старательно выговаривал слова:

Когда спасали мы родную
Страну и царский русский трон,
Тогда об нашу грудь стальную
Разбился сам Наполеон!..
Ура!.. Ура!..
Разбился сам Наполеон!..

«Видать драгомировскую школу, – думал Порфирий, прислушиваясь к гордым словам старой песни. – Во всём видать! Пустяков не поют…»

Как двадцать шло на нас народов,
Но Русь управилась с гостьми,
Их кровью смыла след походов,
Поля белелись их костьми…

«По-суворовски учит! Знает Михаил Иванович солдатскую душу».

А рядом неслось:

Ведь год двенадцатый – не сказка.
И видел Запад не во сне,
Как двадцати народов каски
Валялися в Бородине…

«Да – славянофилы и западники, – под песню думал Порфирий. – Нам Запад всегда был враждебен. Особенно далёкий Запад – Франция и Англия… А как мы их любим! С их – Великой французской революцией и английским чопорным парламентом и джентльменством. А вот где наше-то, наше!»

Песельники пели:

И видел, как коня степного
На Сену вёл поить калмык
И в Тюльери у часового
Сиял, как дома, русский штык…

«Эк его, да ладно как», – кивал головою в такт песне Порфирий, а песня неслась и подлинно хватала за сердце:

Как сын пределов Енисейских
Или придонской наш казак
В полях роскошных Елисейских
Походный ставил свой бивак…
Ура! Ура!
Ура! На трёх ударим разом!!

V

В этом приподнятом, восторженном настроении, усугублённом песнями, точно застрявшими в ушах, не захотел Порфирий идти в столовую «Столичных номеров», где были бы пустые разговоры, где пошли бы шутки, где кто-нибудь – Порфирий знал пошлую переделку только что слышанной им песни – споёт ему:

На одного втроём ударим разом,
Не победивши – пьём…

Хотелось быть одному, хотелось беседы с такою душою, которая вся открылась бы ему и зазвучала согласным с ним возвышенным гимном.

Порфирий в номере, где сейчас никого из его сожителей не было и где по кроватям и походным койкам валялись каски, шарфы и сабли, снял мундир, отдал его чистить денщику и приказал подать себе в комнату завтрак.

Он подошёл к столу, вынул походную чернильницу, достал бумагу и своим твёрдым, красивым почерком начал:

«Милостивая государыня, глубокоуважаемая и дорогая графиня Елизавета Николаевна…» Он остановился… Шаловливый голос, потом целый хор запел ему в уши с бубном, с бубенцами, тарелками, с присвисточкой:

Черноброва, черноглаза,
Раскудрява голова!..