Александр II, или История трех одиночеств

Можно согласиться с тем, что российское общество 1870-х годов было и разочаровано, и недовольно, но если иметь в виду более подробную картину (а затем ограничиваться эскизами и набросками?), то она выглядела значительно сложнее. Прежде всего потому, что не стало объекта всеобщего отрицания – николаевской системы, покоящейся на крепостничестве, – который поневоле сплачивал людей самых разных политических взглядов. Теперь им ничего не мешало разойтись по своим идеологическим «квартирам», поскольку на первый план вышли вопросы о хозяйственном (и не только) будущем крестьянства и дворянства, о будущем суда и земств, о развитии системы образования, о цензуре и т. п., – на которые у каждого общественно-политического направления был свой ответ.

Впрочем, когда речь заходила о вопросах более общих о нынешней и будущей политической форме правления России или путях социально-экономического прогресса страны, то разноголосица, разнобой мнений становился еще более впечатляющим. Все чувствовали, что наступили новые времена, но это не столько радовало, сколько заботило людей. Ведь новшества сами по себе подразумевают лишь наступление перемен, а для граждан более важна направленность перемен, их ближайшие последствия, те блага или невзгоды, которые они несут.

Были, правда, люди, и люди весьма авторитетные, которые вообще отрицали наступление каких бы то ни было перемен в 1870-х годах. В одной из своих статей Л. Н. Толстой утверждал, что ничего не произошло, россияне по-прежнему остались рабами. Причинами этого рабства великий писатель считал действовавшие в стране законы, а в конечном итоге – государство, являвшееся создателем законов и проводившее их в жизнь. Нравственно-религиозный анархизм Толстого не нашел сколько-нибудь массовой поддержки, оставшись идеологической диковинкой, однако нетерпеливость, а то и нетерпимость, были свойственны не только литераторам.

На одном из политических банкетов, которыми поневоле была столь богата жизнь либерального лагеря России (а где они еще могли пообщаться и обсудить свои проблемы?), прозвучал тост за «новый порядок». Автор тоста провозгласил буквально следующее: «Я желаю, чтобы новорожденный пошел с первого же дня, чтобы все чувствовали, что у него сразу прорезались все зубы; чтобы никакая административная няня не налагала на него пеленок и свивальников...» Вот так, все и сразу! Между тем революционно-демократическая печать корила либералов за умеренность и печалилась, что они «ушли в мелочи». Сама она, конечно, мелочами не занималась, постоянно напоминая читателям о тяжелом положении крестьянства, разрушении сельской общины, и нападала на существующий строй, который, по мнению радикальных журналистов, порождал исключительно «бессовестную силу и бесчестную слабость», «общественную приниженность», рабство привычки, лицемерие и подлый страх. Народническая пресса с удовлетворением отмечала, что: «Слухи о бунтах против помещиков по случаю подложных известий о царских указах (революционерами подделывались указы от имени Александра II о необходимости передела пахотной земли – Л. Л.) упорно держатся».

Со всем этим трудно спорить и положение в деревне было действительно тяжелым, и слухам о новых царских указах крестьяне охотно верили, и рабских привычек вперемежку с подлым страхом хватало. Но не одно это, а то и совсем не это составляло суть выбранного нами для более подробного рассмотрения исторического момента. Если говорить о различии оценок, данных началу и середине 1870-х годов хочется обратиться к одному любопытному документу, сохранившемуся в архиве известного общественного деятеля В. А. Гольцева.

Он представляет собой список вопросов, живо интересовавших многих думающих людей в интересующий нас период:

– Что трудней – «сломать себя или же высказаться откровенно»?

– Нужно ли, чтобы «адепт идеи» непременно голодал и страдал?

– Не потому ли передовые идеи «так медленно проникают в жизнь», что их сторонники «слишком часто одеваются в сердитые красные мантии»?

– Кто выше «скромный Милютин, эмансипатор и тайный советник» или «популярный каторжник Чернышевский»?

Иными словами, для значительной части общества вопрос состоял не в том: реформа или революция, крестьянин или помещик, монархия или республика, – а в том, как сделать Россию страной, твердо идущей по пути прогресса, используя те обстоятельства, которые реально сложились, и тот «материал», который был под рукой. А ведь «материал» действительно был очень разный. «Общество наше, – писал П. А. Гейден, – к такой форме представительства (парламентской – Л. Л.) не подготовлено и будет его бояться не без основания... парламентаризм хорош при сильном авторитарном правительстве, которое бы руководило парламентом. А для всеобщей подачи голосов разве годен наш крестьянин, не отличающий земскую управу от полицейского правления? Я себе представляю исторический ход событий в постепенном расширении местного самоуправления». Позже он же бросил следующую фразу: «Самодержавие есть путь к революции. Для сохранения династии и монархии необходимо ее ограничить».