Александр II

Лорис-Меликов сел и положил бумаги в синюю бархатную папку. Место его за столом было прямо против государя, и на него смотрел граф. Но избегал государь взгляда Михаила Тариеловича, спокойно было его лицо и ничего на нем не читалось.

– Граф Сергей Григорьевич, – подчеркнуто любезно обратился Александр к старику Строганову, сидевшему по левую руку от него. – Что думаете вы о предполагаемой мере?

Строганов не занимал государственных постов и ранее лишь изредка приглашался на важные совещания в силу своего авторитета и родственных связей с царской семьей. Он выражал мнение весьма влиятельных петербургских сфер. Всем было известно, что к его голосу Александр Александрович постоянно прислушивается.

– Ваше величество, – с легким полупоклоном начал Строганов, – предполагаемая вами мера, по моему мнению, не только не своевременная при нынешних обстоятельствах, требующих особой энергии со стороны правительства, но и вредная. Мера эта вредна потому, что с принятием ее власть перейдет из рук самодержавного монарха, который теперь для России безусловно необходим, в руки разных шалопаев, думающих не о пользе общей, а только о своей личной выгоде… путь этот прямо ведет к конституции, которой я не желаю ни для вас, ни для России.

Как не вспомнить здесь вопль протеста провинциальной Коробочки при слухе об эмансипации: «Но я этого не хочу!» – а тут граф Строганов, 86-летний старец, уважавшийся государем Николаем Павловичем, государем Александром Николаевичем и наставник нынешнего царя с детских лет. С его выступлением определились позиции за и против предлагаемых преобразований. Участникам заседания предстояло избрать свое место. Первым это сделал Александр III, громко, прямо и недвусмысленно:

– Я тоже опасаюсь, что это шаг к конституции. Граф Петр Александрович, прошу вас.

Валуев достиг пика своей карьеры, став председателем Комитета министров, однако влияние его было несравнимо с давними, славными шестидесятыми годами. Он внешне несколько усох, ссутулился, голос звучал глухо.

– Ваше императорское величество, я с моей стороны не могу разделять тех опасений, которые только что были высказаны глубоко уважаемым мною графом Сергеем Григорьевичем. Предполагаемая мера очень далека от конституции. Она имеет целью справляться с мнением и взглядами людей, знающих более, чем мы, живущие в Петербурге, истинные потребности страны и ее населения, до крайности разнородного. В пределах необъятной империи, под скипетром, вам Богом врученным, обитают многие племена, из которых каждое имеет неоспоримое право на то, чтобы верховной власти вашего величества были известны ее нужды…

Валуев говорил подчеркнуто почтительно, строй его речи был привычен, изложение гладко и логично, но невольно Петр Александрович впал в поучительный тон, не в силах отрешиться от памяти о нынешнем государе в облике добродушного грубоватого юнца, на которого мало кто обращал внимания в годы его первого министерства. Александр чувствовал это, и это раздражало его.

Все собравшиеся, исключая брата Владимира, были старше его и все его поучали. От раздражения он уже был не в состоянии воспринимать аргументы и внимать рассуждениям. Впрочем, он был загодя убежден в правильности одной точки зрения и теперь старался не слишком показать предрешенность вынесенного на обсуждение вопроса. За ним было последнее слово, и он знал, каким будет это слово. Заседание требовалось лишь для того, чтобы надлежащим образом оформить царское решение, продиктованное ему Победоносцевым и Строгановым. До него доходили слухи о том, что общественное мнение обвиняло именно Строганова в ранней смерти брата Никсы, но он в это не верил. Он любил графа Сергея Григорьевича и верил ему полностью. А Валуев пусть себе говорит.

– …Вам, государь, небезызвестно, что я давнишний автор, могу сказать, ветеран рассматриваемого предположения. Оно было сделано мною в 1863 году во время польского восстания и имело, между прочим, привлечь на сторону правительства всех благомыслящих людей. Покойный император, родитель вашего величества, изволил принять мое предложение милостиво, однако не признал своевременным дать ему тогда ход. Затем я возобновил свое ходатайство в 1866 году, но и на этот раз государь не соизволился на осуществление предложенной мною меры. Наконец, в прошлом году я дозволил себе вновь представить покойному государю императору записку по настоящему предмету. Участь ее вашему величеству известна. Особым совещанием, состоявшимся под председательством его императорского высочества великого князя Константина Николаевича признано было опять-таки несвоевременным призывать представителей земств к торжествам 19 февраля 1880 года…

Мерное и несколько занудное перечисление графом Петром Александровичем своих неудач невольно подводило к мысли, что коли и раньше отвергали его предложение, то тем больше резона пренебречь им и теперь. Граф был силен в логике, но не в тактике.