Александр II

В августе 1841 года в еще новеньком дворце внезапно обрушилась вся крыша и потолок над огромным Георгиевским залом. Усердный слуга с негодованием отверг, как наветы врагов, мнение, что крыша упала из-за того, что средства, выделенные на ее ремонт, уплыли по другому адресу. Доказать иное было трудно, но невозможно было отрицать пропажу сумм, ассигнованных на мебель. Много лет поставщики не могли добиться выплаты следуемых им денег, и дело дошло до царя.

Николай Павлович знал грехи своих слуг, но такое наглое воровство его потрясло. Призвав к себе в кабинет несколько взволновавшегося графа, император, багровея, кричал:

– …Да я теперь уже не знаю, принадлежит ли мне тот стул, на котором сижу! Уходи!

И несколько недель Клейнмихель не появлялся перед царскими очами. А потом появился и благополучно исправлял ту же должность еще три года. Почему его простил Николай? Он должен был простить.

Из книги маркиза де Кюстина, обласканного в столице и провинции, как верный друг, но оказавшегося подлой змеей, вся Европа узнала среди прочего и о графе Клейнмихеле, с необычайной жестокостью выполнявшем приказ своего повелителя при восстановлении Зимнего дворца. Николаю Павловичу понравились слова Леонтия Дубельта, начальника штаба жандармского корпуса: «Иностранцы – это гады, которых Россия отогревает своим солнышком, и как отогреет, то они выползут и ее же кусают». Очень верные слова. Не хватало еще, чтобы к славе графского жестокосердия прибавилось постыдное клеймо вора. Огласка была вредна уже потому, что бросала тень на самого императора, имевшего таких слуг… Посему дело было оставлено без последствий. Николай сделал вид, что поверил в излишнюю доверчивость графа Петра Андреевича.

В конце 1845 года над Зимним дворцом взвился императорский штандарт – знак того, что государь в столице. По возвращении из-за границы Николай Павлович ознакомился с состоянием дел, проверил решения, принятые сыном, и остался много доволен.

– Молодец! – сказал он Сашке. – И впредь всех выслушивай, и неприятное можно, да только осторожно. Я, знаешь ли, терпелив в разговоре наедине и выслушиваю всякий спор, принимаю всякое возражение. Тут я, пожалуй, позволю себе сказать и дурака – хотя могу этому не поверить. Но чтобы назвали меня дураком публично, перед Советом или Комитетом министров, – этого, конечно, никогда не допущу. И ты пекись об уважении звания государя.

Наследник был удостоен ордена Святого Владимира 1-й степени, первой выслуженной им награды. 31 декабря 1845 года Николай карандашом написал рескрипт, велел переписать и послать сыну с карандашным оригиналом: «Любезнейшему сыну моему, государю наследнику-цесаревичу! Отъезжая за границу для сопутствия государыни императрицы, родительницы вашей, поручил я вам управление большаго числа дел государственных, в том полном убеждении, что вы, постигая мою цель, мое к вам доверие, покажите России, что вы достойны вашего высокого звания.

Возвратясь ныне по благословению Божию, удостоверился я, что надежды мои увенчались к утешению родительскаго моего, нежно вас любящего сердца.

В вящее доказательство моего удовлетворения жалуем вас кавалером ордена святого Равноапостольного Великого Князя Владимира первой степени, коего надпись: „польза, честь и слава“ укажет и впредь вам, на что промысел Всевышняго вас призывает для России».

Сам император работал по восемнадцать часов в сутки и был убежден, что работает на благо России. Первейшую свою задачу он видел после 1848 года в убережении страны от всякой западной заразы. В том ему никто не перечил, разве что Орлов позволял себе насмешничать да Киселев доходил подчас наедине до резкостей, но им он позволял. Хотелось, однако, и полного понимания и сочувствия его главным мыслям об особом пути России, о сохранении ее на этом пути, причем не дешевого газетного отклика сервильных изданий. Вполне его понимал, как оказалось, Леонтий Васильевич Дубельт. Бравый генерал, с обликом грубого хищника, оказался далеко не глуп: