Александр II

Чутье обмануло старого служаку. Александр был верен памяти отца, но был открыт жизни. Той же Александре Федоровне он писал в почтительном тоне, что нужно учесть уроки прошлого и перестроить, подновить существующий порядок. В той мере, в какой это было возможным для российского государя, он узнал о расстройстве дел в хозяйстве и армии. Сам увидел многое, узнал из откровенных разговоров, из перлюстрированной корреспонденции, которую аккуратно представляло жандармское ведомство, наконец, из верноподданных писем и проектов переустройства России, хлынувших к нему потоком. Казалось, он принял принципиальное решение о необходимости перемен.

Но в письме близкому человеку, которому по инерции доверял, генералу Михаилу Дмитриевичу Горчакову, Александр пишет в марте 1856 года: «Теперь предстоит нам важный труд… всеми мерами стараться упрочить внутреннее устройство как военного, так и гражданского управления». Он еще не вышел из круга николаевских идей и людей. И матери, и неудачливому генералу он обещает, и, видимо, вполне искренне, и переменить, и сохранить существующий порядок.

Вот почему представляется, что громкое заявление его перед московским дворянством об отмене крепостного права было скорее искренним порывом души, чем обдуманным решением государственного мужа. Памятная книжка царя за 1856 год содержит мало упоминаний о крестьянском вопросе, но, быть может, потому, что вопрос этот постоянно был на слуху, обговаривался?

Можно находить много определений тогдашнему состоянию России, одно из них – жадное ожидание перемен. Даже на окраине, где-нибудь в Сибири, где газета была редкостью, переходила из рук в руки, и читали ее, собравшись у знакомого. Случайных гостей или заезжих путешественников донимали расспросами, что на белом свете делается и куда идет дело. Но что может рассказать проезжий человек или даже газета…

Медленно оживало русское общество, сбросив оковы николаевского царствования. Кто опьянев от небывалого чувства свободы, начал куролесить, кто сменил образ послушно молчащего перед начальством на отчаянного (до известного предела) правдолюбца, кто по-прежнему трепетно тянулся во фрунт, свято веря, что при всех переменах усердие все превозмогает, кто с большим жаром отдался хозяйственным заботам – но все это относится преимущественно к дворянскому сословию. Между тем на Руси незаметно поднимались новые силы.

Деревня была истощена рекрутскими и ополченскими наборами, чрезвычайными налогами и натуральными повинностями. По центральным и особенно южным губерниям стали бродить фантастические слухи о воле тем, кто пошел в ополчение, или о земле и воле тем, кто добровольно переселится на разоренное побережье Крыма. Волновались целые деревни, и подчас приходилось посылать на усмирение войска. Тем не менее крестьянское море пока не выходило из берегов. Молча и терпеливо мужики ждали воли.

Лишь самые отчаянные из южных губерний поверили в летучий слух и двинулись в Таврию «за волей». Странники-перехожие уверяли, что возле Перекопа в золотой палатке мужиков встречает сам царь и раздает всем волю. Опоздавшие к сроку останутся навсегда во власти панов. Увы, пришедших ожидали розги и возвращение на старое место. Очень немногие предприимчивые, ловкие и смекалистые сами получали волю, выкупившись от господ.

Каково таких темных и наивных отпускать из-под отеческого попечения дворянства? Александр должен был прислушиваться к мнениям верных слуг отца и поначалу был с ними вполне согласен. В самом деле, памятуя о печальном опыте западных стран, нельзя было не признать верность мысли генерала Дубельта: «В нашей России должны ученые поступать как аптекари, ведающие и благотворными, целительными средствами, и вредными – и отпускать ученость по рецепту врача». Под «ученостью» имелась в виду не химия. Тот же Дубельт доказывал:

– …Совершенная свобода книгопечатания есть бич человечества. Она, поддержанная другими причинами, свела с ума всю Западную Европу и привела к ужасной мысли социализма.

Алексей Федорович Орлов бил по цели более крупной и близкой:

– …Дай крестьянину, как он есть, свободу, и у него сейчас явятся разные затеи. Он сейчас бросит свой родной кров и пойдет шататься. Вот теплое его гнездышко и разорилось! Сына станет учить грамоте, а тот выучится и станет развращать свои понятия чтением гадкой нынешней литературы. Журналы собьют его с толку, а повести и романы сведут совсем с ума. Вот он станет судить и рядить, явится честолюбие, надо быть чем-нибудь повыше – когда же тут землю копать!.. Истинное просвещение основано на страхе и Законе Божьем, а не на тонком сукне и лаковых сапогах.

Только Орлов мог позволить себе в таком тоне говорить с государем. Александр не мог не признать его правоты, но в этой правоте чувствовал лишь часть правды.