Александр III

Конечно, доля вины ложится на Гурко. Но всего более виноват вовсе не Иосиф Владимирович, а граф Адлерберг. Именно генерал Гурко просил разрешения осмотреть дворцовые подвалы, но ему в этом отказали. А ведь взрыв можно было бы предотвратить! Тем более что ещё в декабре из Германии поступали секретные депеши о готовящихся в Петербурге покушениях со стороны нигилистов. И теперь дядя Вилли[108] удивляется, почему на эти депеши никто не обратил внимания. Нет, необходимы самые решительные меры!..

– Я хотел бы выступить с предложением, – неспеша заговорил Александр Александрович. – Положение в Петербурге, да и во всей России очень тяжёлое. Заговорщики действуют словно у себя дома. О принятых против них мерах предупреждает их сообщник, проникший в секретную экспедицию Третьего отделения. Не следует сегодня искать козлов отпущения, надо действовать!..

Государь уже знал, что предложит цесаревич. Накануне он получил письмо от сына с подробным изложением программы.

«Не обошлось, видимо, без подсказок Победоносцева…» – подумал Александр Николаевич. Наследник продолжал:

– Предлагаю создать Верховную распорядительную комиссию с диктаторскими полномочиями. Если во главе её поставить решительного генерала-администратора, можно будет надеяться, что мы наконец согнём крамольников в бараний рог!..

– Но ведь это равносильно упразднению де факто Третьего отделения и шефа жандармов! И вообще всех властей, ныне ведающих политическими делами! – возразил Набоков.

Тогда вмешался император. Он поддержал саму идею, хотя и знал почти наверняка, что цесаревич желал бы видеть во главе предложенной им комиссии бывшего петербургского градоначальника Фёдора Фёдоровича Трепова, в которого стреляла Засулич. У царя же были свои виды. Александр Николаевич заявил, что комиссия нужна, но он примет решение позднее.

Идея диктаторства носилась в воздухе. У государя уже два дня лежала очень понравившаяся ему записка героя Карса и харьковского генерал-губернатора Лорис-Меликова. В ней также говорилось о необходимости ввести в России диктатуру, но либеральную, мягкую – «диктатуру сердца».

«Я упраздню петербургское генерал-губернаторство и вызову в столицу Михаила Тариэловича!» – решил царь.

4

В полной тишине раздался троекратный стук жезла придворного церемониймейстера:

– Его императорское величество государь Александр Николаевич и его супруга светлейшая княгиня Юрьевская…

Голос графа Олсуфьева дрогнул.

Казалось, вся большая семья Романовых, собравшаяся по приглашению царя в Арапской столовой Зимнего дворца, оцепенела.

Сколько говорилось среди своих о возможности официального появления долголетней любовницы государя, но никто не предполагал, что это случится так скоро: всего через четыре месяца после кончины императрицы Марии Александровны. Все опустили головы; лишь наследник, слегка набычившись, резко обернулся в сторону распахнутых дверей.

В ярко освещённую огромной золочёной люстрой столовую быстро вошёл император в голубом гусарском мундире. Он вёл под руку слегка располневшую красавицу, которую не портил даже длинноватый нос.

«Она лишь на год старше моей Мани…» – пронеслось в голове цесаревича.

Александр II оглядел приглашённых, видимо довольный тем, что собрались все без исключения. Он встретился долгим взглядом с наследником, и тот медленно поклонился княгине. Мария Фёдоровна принялась разглядывать узор на тарелке севрского фарфора.

Между тем император с супругой обошёл всех присутствующих, и Юрьевская вежливо отвечала на приветствия. Затем она непринуждённо опустилась рядом с царём в кресло покойной императрицы. С лица её, в лучистом сиянии светлых волос, не сходило, однако, выражение грусти и смущения. Снова оцепенение охватило всю семью. Великий князь Николай Николаевич уронил салфетку.

Наступило неловкое молчание.

Незадолго до этого дядя Низи был отставлен от командования гвардией, которое Александр II передал цесаревичу. «Не может простить ему многое, в том числе и Числову, – думал Александр Александрович. – Искоренение разврата при дворе совершенно необходимо. Но воистину: врачуя – исцелись сам!»

Он вспомнил, как в начале этого, 1880 года отец выслал из Петербурга графиню Гендрикову, одну из своих прежних – и многочисленных! – любовниц. Она начала ему надоедать, написала, говорят, предерзкое письмо, которое, ничего не зная о его содержании, передал государю шеф жандармов Дрентельн. Эта Гендрикова повсюду публично ругала императора, говорила, что он «La vieux mine»[109]. И в двадцать четыре часа её попросили убраться подобру-поздорову…

«И вот эта Юрьевская… Уже не любовница, не фаворитка, а жена! Долгие годы – жена при живой императрице! Царь-двоежёнец! Пап'a, пап'a! Впрочем, Бог ему судия! Не нам, не нам винить его, – повторял цесаревич. – Как сказано в Евангелии, не суди, да не судим будеши…»

Арапы в красных камзолах (отсюда и произошло название столовой) разносили блюда. Император поднялся с бокалом шампанского:

– Пгошу выпить здоговье моей супгуги Екатегины Михайловны, светлейшей княгини Югьевской!..