Александр III. Истоки русскости

Первая любовь просияла для Великого князя Александра таким восторгом и такой красотой чувств, что он был глубоко предан своей избраннице и готов был ради счастья с нею отказаться от царского престола. Их любовь сияла чистой взаимностью и светлой надеждой на общее будущее. Но наследник престола не властен распоряжаться своей судьбой, и Александру пришлось пожертвовать своим счастьем во имя высоких целей российской политики.

Княжну Марию отослали за границу, и последним моментом их сердечных отношений была прощальная встреча, полная взаимного горя, и прощальный поцелуй, малый и последний дар первой любви будущего великого правителя России. Русский императорский двор, не отличавшийся строгостью нравов, был подлинно удивлен и восхищен благородством и глубиной чувства Цесаревича Александра.

…Но возвратимся к дружескому и гражданскому общению с ним князя Владимира Петровича. Все знатоки жизни и правления Царя Миротворца согласно говорят о большом влиянии Мещерского на формирование политических взглядов Наследника российского престола. Какими же были эти влияния?

Князь Мещерский последовательно и неуклонно проявлял себя сторонником постепенности в реформировании России и сторонником определенных перерывов (пауз) в реализации реформ («чтобы жизнь могла сложиться»). Располагая сегодняшним знанием истории Отечества, горьким опытом стремительного проведения реформ и в советское и в послесоветское время, можно ли не признать немалую правоту князя Мещерского?

Каждый раз стремительный ход нововведений буквально сшибал наше государство с его исторического пути и опрокидывал в подлинную катастрофу…

Располагая сегодняшним, дорого купленным нерадостным пониманием лучшей успешности отнюдь не одномоментных, а постепенных преобразований, мы, наконец, можем признавать немалую правоту суждений князя Мещерского. Свои политические суждения он отстаивал повсюду: от книжных и журнальных выступлений до придворного и салонного общения. Салонное общение имело большую значимость в формировании русских общественных настроений. И Мещерский, конечно, создал свой собственный салон, оказывающий немалое воздействие на интеллигентные слои российского общества. С 1872 года его литературный и политический салон неизменно посещали самые видные столичные и региональные чиновники, литераторы и общественные деятели.

Мещерского не мог не смутить разгул революционных страстей, наметившийся, а потом и разыгравшийся в период Великих Реформ и достигший своего апогея в дни убийства правящего императора Александра II. И Мещерский не только утвердился в правильности своих представлений о постепенном реформаторстве, но и пришел к мысли о некоторой необходимости даже и «контрреформ», чтобы русское общество успокоилось и устоялось в своей повседневности. Исходя из этого, он видел известную пользу в корректировке Великих Реформ, находя в ней необходимый стране «конец эпохи шатания и возвращения твердой, знающей свои желания власти».

(Кто из наших современников, хорошо знающих постыдные «шатания» времен М. С. Горбачёва и Б. Н. Ельцина, сегодня не согласится с князем Мещерским? Ведь мы, наконец-то, снова возвращаемся к разумному пониманию того, что любая власть лучше любого безвластия…) То есть Мещерский в корректировке реформ видел возращение (возрождение!) исконного русского принципа самодержавия. Из уст Владимира Петровича Мещерского это звучало так: «…чтобы одна власть управляла и никто больше. А мы были бы управляемы».

Эта точка зрения потом, уже в советское время, принесла Мещерскому четкое политическое определение – идеолога русской дворянской реакции. Но сегодня, видя государственный курс на всемерное укрепление центральной власти и пережив уже не одну эпоху подлинного безвластия, мы едва ли осудим князя Владимира Петровича столь однозначно строго.

А он сам тоже хорошо почувствовал жуткое дыхание безвластия, пронесшееся над Россией в 1904–1905 годах. Тогда его смутили даже не сами вооруженные революционные выступления (с ними-то можно было справляться с помощью ещё послушной Царю армии), а гораздо более потряс его размах либерального движения, буквально захлестнувшего Россию. С этим-то как и какими силами можно справиться? Это казалось ему подлинным безумием, охватившим общество.

И мы, зная, какая судьба постигла это общество, начиная с 1917 года, должны признать, что князь был прозорливо точен в своих определениях. Русское просвещенное общество само привело себя на свою собственную Голгофу.